Еще одно воспоминание Ольги Николаевны о чудесном исцелении сына:
«Заболел Вадим, тяжелая форма ангины, высокая температура. Телефона в квартире тогда не было. Время позднее (около 11 часов вечера). Встала прямо на улице на колени и сказала: «Божия Матерь, спаси моего сына!»
После этого вызвала по телефону-автомату «скорую», а когда вернулась, увидела, что нарыв в горле Вадима прорвался и температура спала…»
Николай Николаевич большую часть времени проводил в мастерской, домой приходил обедать. Сидели обычно втроем за столом. Вадим видел, что между мамой и отчимом были настоящие братские отношения, взаимная любовь, уважение и забота, духовная близость. И он, еще совсем маленький, однажды сказал им: «Как бы я хотел, чтобы вы были мужем и женой». «А мы и есть муж и жена»,– ответила ему Ольга Николаевна. И Вадим начал радостно целовать их обоих.
Николай Николаевич говорил: «Оля, наш брак с тобой не здесь записан, а на небесах». Это был поистине духовный союз любящих друг друга людей. Как хотела Ольга Николаевна, чтобы супруг ее стал православным, но никогда не навязывала ему своих взглядов, а лишь молилась, чтобы Господь привел Николая Николаевича к Себе Ему одному ведомыми путями.
Об отношении Ольги Николаевны к мужу, ее такте и любви многое говорит такой случай.
У Ольги Николаевны не было нормальной обуви, ходила она в рваных туфлях и долго собирала деньги на обувь, ущемляя себя во всем. С деньгами было в этот период особенно трудно. Но вот однажды приходит домой муж и говорит: «Оля, мне нужны 300 рублей, у букиниста лежит книга, которую мне очень давно хотелось бы иметь. Ее кто- то сегодня сдал и деньги нужны немедленно». Ольга Николаевна ответила, что в доме есть только деньги, накопленные на туфли, добавив: «Ты же знаешь, в чем я хожу». Но взглянув на его огорченное лицо, улыбнулась и сказала: «Ладно, бери деньги, я как-нибудь обойдусь!» Вечером Николай Николаевич торжественно внес в комнату купленную книгу, и Ольга Николаевна искренне радовалась его радости.
Постоянного места работы и специальности у Ольги Николаевны не было. Когда она еще была секретарем в военкомате, ее как-то вызвал к себе начальник и сказал:
– Мы Вас повысим в должности, если вступите в партию.
– Я не могу вступить в партию, потому что я верующий человек.
– Подумайте, мы даем Вам сутки.
Было это в 1924 году. Комиссарша, работавшая с Ольгой Николаевной и очень хорошо к ней относившаяся, сказала:
– Ты ненормальная, знаешь, что тебя теперь ожидает?
Но Ольга Николаевна веру не предала и ушла с этой работы, хотя знала, что теперь ей будет устроиться куда-либо чрезвычайно сложно. Потом она временно работала в Союзе художников, была экономистом в «Мосдреве». Материально жила она всегда очень скромно.
Прекрасно разбираясь в литературе и искусстве, Ольга Николаевна стала для мужа настоящей подругой и опорой в творчестве, делая все, чтобы он мог трудиться. Вокруг нее всегда была атмосфера красоты, покоя и уюта, которую ей удавалось создавать, используя весьма скромные материальные возможности – большую часть заработка Николай Николаевич тратил на покупку книг. Даже убогие деревенские избы, где они жили летом, преображались от присутствия Ольги Николаевны: ее руки не боялись никакой работы. Как мать, жена и друг она была олицетворением любви, мира и радости. Обладая настоящей мудростью и пониманием того, что нужно, чтобы сохранить семью, она чувствовала людей, могла соединять, связывать их. Помнится, как Ольга Николаевна говорила: «Я постоянная сводня, все время кого-то знакомого соединяю, связываю».
В 1931 году, в очень трудную полосу ее жизни (с портрета этого времени на нас смотрит исхудалое, с глубоко запавшими глазами, какое-то потемневшее, погасшее лицо) утешение и разрешение всех обрушившихся на нее невзгод и проблем принес явившийся во сне преподобный Серафим. Он сказал ласковые тихие слова, и в ее душу снизошел покой и мир. Вот запись самой Ольги Николаевны, датированная 1931 (в другом месте – 1937) годом:
«Был трудный период в моей жизни. Мне казалось, что правильно поступаю, но мои близкие негодовали на меня и, в конце концов, у меня наступил момент мучительного сомнения. Тогда я перед сном горячо просила Господа вразумить меня – права ли я, поступая вопреки желаниям близких. Помню, что я в слезах уснула. В эту ночь мне приснилось: бегу от какого-то зверя. Слышу звук его копыт и фырканье. Впереди лес и я знаю, что в лесу мой дом. В нем я укроюсь от зверя. Мчусь по узкой тропинке. С одной стороны забор и из досок торчат острые длинные гвозди, с другой – ров и в нем кишат страшные отвратительные гады. Дыхание перехватывает, а зверь уже нагоняет, его храп почти на моем плече. Вбегаю в лес. Дом с колоннами заперт на большой замок. Мелькает страшная мысль, что стану добычей зверя, но в то же мгновение возникает чудный старичок с открытыми объятиями. На нем белая ряска, на груди распятие, на пояске огромный ключ. Весь он светлый-светлый, и позади него все солнечно.
– Ко мне, радость моя, ко мне.
Я упала в его объятия, он прижал меня к груди и звуки гнусного зверя исчезли. Мне стало так хорошо…
– Правильно, радость моя, делаешь, правильно.
Когда я проснулась, на душе моей была тишина, умиротворенность и покой. Все сомнения и тревоги исчезли.
На другой день меня позвала любимая подруга. Когда я пришла к ней, она сказала: «Я хочу подарить тебе одну литографию, но сперва должна рассказать об одном нашем святом, о котором ты ничего не знаешь и который здесь изображен». Она протянула мне лист. Взглянув я воскликнула: «Да ведь я его сегодня во сне видела». Я рассказала свой сон и когда произнесла его обращение: «радость моя», моя подруга очень взволновалась и сказала: «Да, именно так называл Преподобный приходящих к нему». Она была потрясена и его ответом, так как более всех восставала против моих действий. Я унесла с собой литографию и летопись Серафимо-Дивеевского монастыря. Вот как и при каких обстоятельствах мне открылся чудный старец, преподобный отец Серафим, наш скорый помощник. Открылся на всю жизнь…»
***
В 1941 году, в первые дни войны, сын Ольги Николаевны отправился на фронт. Узнав, что часть, в которой служит Вадим, находится близко от Москвы, она предприняла поездку, о которой впоследствии записала:
«Вчера был Б. с женой, не видела его очень давно, их посещение согрело меня – у него Вадим в памяти, и все дни войны, и наша встреча за Каширой в ноябре 1941 года, куда я путешествовала с заплечным мешком, в котором были теплые носки, шарфы, перчатки, плитки шоколада для раздачи мальчикам-допризывникам, которые шагали в Народное ополчение, а на руках у меня был приказ Наркома Обороны об отчислении 1924 г. рождения из рядов Красной Армии.
Был сильный встречный ветер, была поземка. На полях, где уже убрали картофель, бродили тени людей и подбирали остатки уже подмороженного картофеля. Надо было пройти 7 км до места, где стояла часть разбитой под Смоленском армии. Не доходя до деревни, в которой, как мне указали, находилась часть, стоял барский дом, у дверей подъезда на часах – молодой безусый парень в непомерно больших башмаках (видно, не было его размера). На мой вопрос: где штаб – указал на дверь. Я вошла и, пройдя вестибюль, очутилась в большой, какой-то справочной комнате, где за столом, развалившись, сидел совершенно пьяный, с двумя ромбами, человек. На мой вопрос – смогу ли я навести справку о семнадцати ребятах, подлежащих увольнению из рядов Красной Армии – он заплетающимся языком ответил: «Что? Я ничего не понимаю. Женщина, иди сюда» – и поманил пальцем. Я повернулась и вышла, но, проходя мимо дежурного красноармейца, увидела такую детскую, беспомощную просьбу внимания, что невольно остановилась, сунула ему в руку плитку шоколада и пачку папирос и сказала: если он москвич, то пусть приготовит матери письмо, на обратном пути возьму и передам. Он весь оживился, стал каким-то сразу другим и с дрожью в голосе спросил: «Москва-то цела, не вся сгорела? – «Цела, цела, успокойся. Сколько тебе лет?» – «Семнадцать. Но войне скоро конец, ведь так?»
Мы уговорились, как я его найду на обратном пути, и я пошла дальше и чувствовала, как вслед мне идет теплая ласка этого ребенка. А вот и цель моего путешествия: деревенские избы, в них разместились солдаты. Нет, не солдаты, а солдатики. Либо это пожилые люди, либо это ребятишки 24-го, 23 года рождения. Иду и дивлюсь – так вот кто должен был сдержать натиск врага! Вот бежит, обвешанный бутылками зажигательными такой юный солдатик и, перепрыгивая через канаву, чуть не растянулся. Пожилой солдат ему говорит: «Ну что ты, голова непутевая, творишь? Куда тебя несет лихоманка? Головы нет на плечах! Подорвешься на этих бутылках и одно горе матери, ты, защитник?!» Парень посмотрел на бутылки и побежал дальше, а у меня сердце замирало от его прыжков. Пока я разговаривала с бойцом: где же находится штаб – вдруг увидела Бориса Д., который, с посиневшим лицом и красными руками, тащил воду в ведрах. Увидев меня, он чуть не выронил ведра, поставил их и бросился ко мне. Мы обнялись и расцеловались. У меня было для него письмо от родителей. Подбежали еще ребята и взрослые бойцы, все расспрашивали о Москве: цела ли улица и дом, где каждый из них живет. Сколько радости, сколько вопросов. А Вадим – цель моего путешествия – его среди них нет. Где-то видели его под Тулой, когда были в окружении. Может быть, знают что в штабе, но до штаба еще три километра.
Хотя я очень устала, но решила идти дальше, обещая завтра вернуться к ним, так как день уже склонялся к вечеру. Мой мешок быстро опустошался. Вещи и все, что было в нем – все очень каждому оказалось нужным. Борис утеплился и весь сиял. Все остальные, будучи мне до сего времени незнакомыми, стали родными, и каждый из них хотел чем-нибудь помочь.
Я двинулась дальше. Выйдя из деревни, шла полем до следующей деревни. И тут я попала в лабиринт траншей. Решив, по незнанию, сократить путь и видя вдали деревню – свою цель, я прыгнула в траншею и думала, что она выведет меня к цели. Вот тут начались мои муки. Кручусь по траншее туда-сюда, хочу из нее вылезти, и не могу – высоко. Пробившись с час (а уже близятся сумерки) я стала молиться о помощи, продолжая идти, как мне казалось, вперед. И вдруг голос: «Что Вы тут делаете? Как Вы сюда попали?» Я подняла голову и увидела военного с ромбами. Я ему объяснила, откуда я, куда иду и как хотела сократить путь. Он спрыгнул ко мне, подставил колено, и я выбралась из своего капкана, а он как-то легко и быстро оказался наверху со мной. «Ну, теперь пошли в штаб, там побеседуем». И, не говоря более ни слова со мной, он привел меня в штаб. Я так устала, что не сразу поняла, что меня допрашивают, а когда поняла, мне стало весело. Тот, который меня привел, оказался начальником штаба. Такой милый человек, и все штабные, услышав о Вадиме, о том, что я его мать, что я из Москвы, все обступили меня, наперебой задавая мне вопросы те же, что и в деревне той: существует ли его улица и дом, и сколько радости и надежды светилось у них в глазах. И вдруг заволновались – накормить, уложить спать, дать отдых. Это своя, не шпионка, не диверсантка… А Вадим? Где Вадим? Никто ничего не мог ответить. «Да, видели его где-то под Белевым… А потом? – Потом часть рассыпалась…» Я приказала своему сердцу молчать, принимая с благодарностью их заботы. Мне приготовили постель, я легла, а все сели писать письма своим родным, так как утром я должна была пуститься в обратный путь. 9.V.» (год не указан).
Увиделась с Вадимом она уже в 1942 году в Москве он оказался на короткое время.
Рассказ об этом труднейшем для Ольги Николаевны времени она сама озаглавила «Возвращение в Дом Отчий»:
«В сентябре 1942 года после краткой передышки, которую получил мой сын Вадим, вернувшись из Народного ополчения, надо было провожать его в танковое училище г. Рыбинска. Я понимала, что это почти верная гибель для него. Писал он домой очень редко, кратко. Из того, что сообщали газеты, трудно было представить себе ясную картину положения на фронте. В душе росла тревога, томило непрекращающееся беспокойство. Дома я постоянно была с людьми: организовывала дежурства, устраивала в бомбоубежище соседок. Все женщины переулка обращались ко мне со всеми вопросами. Не было дня, чтобы не приходил кто-нибудь с похоронкой. Надо было как-то помочь, утешить, организовать помощь. В один из ноябрьских дней мне было особенно трудно. На душе тревога, почти уныние. Чувствую, что не могу сейчас ни видеть кого бы то ни было, ни говорить ни с кем. Надо куда-то уйти, побыть одной. Выхожу из своего переулка, поворачиваю по Садовой к реке. Начинает смеркаться. Иду пустынной притихшей улицей. Почти нет машин. Один грузовик где-то пыхтит. Дома брошены, угрюмы, неприветливы. Кое-где они полностью разрушены, а где-то пугают провалами окон, дверей, крыш. Не могу ни о чем думать. Машинально дохожу до угла, останавливаюсь около Провиантских складов Стасова и незаметно для себя оказываюсь на такой знакомой, родной Остоженке. Мы жили здесь, здесь прошло мое детство. Куда идти дальше? Впереди страшный забор вокруг разрушенного храма Христа Спасителя. Захотелось походить переулками вокруг любимой с детства церкви Илии Обыденного. Там более всего я любила икону Казанской Божией Матери. К Ней я несла свои детские горести, шла с отроческими обидами. Теперь я опять около этого храма. Света не видно, но дверь приоткрыта. Мне захотелось войти. Сколько лет я не была здесь! Вхожу. В храме завешаны окна, теплятся лампады и только впереди виден сноп света: это горят перед праздничной иконой свечи. Народу не так много. Стоят все впереди. На солее тоже только лампады освещают иконы, и мне не видно Казанскую. Я только догадываюсь, что она здесь, по смутному контуру, выступающему из темноты. Останавливаюсь в арке сзади всех, пробуя вслушаться в то, что читают. Вдруг хор так хорошо запел: «Небесных воинств Архистратиже…» Оказалось, я попала на всенощную под праздник Архистратига Божия Михаила. Чей-то приятный, но порой требовательный голос возвышался над притихшей толпой, прося помощи и заступления у Сил Небесных всем нам, здесь собравшимся, и не нашедшим еще дорогу храму. Слушая его, я как бы воочию ощутила присутствие этих Сил, близость милости Божией и поняла, что нашла то, чего мне так мучительно не хватало! Я вернулась в Дом Отчий! Здесь свалилась с души тяжесть уныния, мучительное бессилие и тревога, здесь душа нашла снова опору, защиту и свет надежды. Здесь ожили с детства любимые Евангельские образы и вновь зазвучали заглушенные неурядицами жизни церковные песнопения. Отсюда я вернулась домой окрыленной, ободренной и успокоенной нисшедшим на душу глубоким миром. Можно было дальше жить, трудиться и терпеть все с Божией помощью».
Вновь отправляясь на фронт, Вадим имел получасовое свидание с матерью и, прощаясь, просил ее не волноваться, помнить, что без воли Божией ни один волос с головы человека не упадет, и обещал при любых обстоятельствах дать о себе знать – и повторил эти слова трижды.
Зимой 1943 года кто-то принес Ольге Николаевне наспех написанную записку о том, что эшелон, на котором Вадим с товарищами по танковому училищу отправляются на фронт, возможно, остановится на подмосковном полустанке. Не мешкая ни минуты, Ольга Николаевна с мужем и одной из его учениц помчались в морозную ночь. Свидетельница этой поездки пишет: «В памяти у меня картина: сумерки, по заснеженному полю птицей мчится далеко впереди темная фигурка Ольги Николаевны. Николай Николаевич и я почти бежим следом, утопая в снегу, но догнать ее не можем. Она мчится по бездорожью, словно паря над землей… Но встреча, последняя встреча матери с сыном не состоялась: мы опоздали, эшелон ушел на запад».
Вадима убили в танковом сражении 31 декабря 1943 года – в ночь под новый, 1944 год. В ту ночь у Ольги Николаевны был сон, после которого она сказала утром: «Вадима убили». Когда через несколько недель пришла похоронка, в ней была указана дата смерти – 31 декабря – тот самый день, когда Ольга Николаевна увидела сон. Тогда же она записала:
«Весь день меня томила мысль о Вадиме, он был на передовой, наши наступали и шли горячие бои. Я молча переживала свою тревогу, стараясь не беспокоить Николая Николаевича. Измучившись, заснула. Мне приснилось: поле, покрытое горами снега. Из снега возникает фигура Вадима, в шинели, ушанке. Он протягивает ко мне руки и говорит: «Мама, помоги мне». Я быстро окидываю его взглядом, знаю, что он на фронте. Может быть, ранен? Ничего не вижу, а снег падает. Спрашиваю: «Как помочь? » Он складывает на груди руки и говорит: «Ты знаешь сама как» – и как бы тает в воздухе. Я проснулась со словами: «Вадим убит». Действительно, этот день был для него роковым. 31/XII 43 г.»
Рассказ Ольги Николаевны:
«Я продолжала в январе получать его письма, писал он почти ежедневно, письма шли долго – до половины февраля, но все они были датированы до 31-го декабря, а потом писем уже не было, и я ничего не знала о нем. Но он продолжал мне сниться и каждый раз была просьба помочь ему. Я ходила ежедневно в церковь и, не зная как молиться – о живом или умершем, просила Матерь Божию покрыть его Ее всемощным Покровом и все передавала на волю Божию, а душа разрывалась.
21 апреля 1944 года накануне дня Ангела Вадима мне приснилось: что иду я по нашему переулку с покойным его отцом и хотя не смотрю на него, но чувствую, что какое-то счастье идет от него, и спрашиваю, почему он так счастлив (помню, что он умер), и он отвечает: «Как же мне не быть счастливым, когда со мною Вадим…»
В этот день меня вызвали в Военкомат и сообщили, что Вадим погиб 31 декабря 1943 года под Бердичевом, и тут же добавили, что может быть это ошибка, будут наводить еще справки. Я окаменела. Мы – Николай Николаевич и я – возвращались из военкомата в полном молчании, Николай Николаевич крепко держал меня под руку. Между первым и вторым этажом он вдруг разрыдался, и я молча успокаивала его.
Так жив или нет?! Страшный день, страшная ночь, нужно помнить об окружающих, так любивших Вадима, и бороться с воображением, с ужасами – что, может быть, он сгорел или…
На другой день – 22 апреля, меня вызвали к телефону. Женский незнакомый голос спросил, имею ли я сведения от сына, я сказала ответ военкомата, голос радостно сказал: «Запишите мой адрес и приезжайте, я сообщу Вам подробности».
Поехала сестра Нина Николаевна и привезла письмо, адресованное этой женщине, от ее приемного сына, который был свидетелем гибели Вадима. Номер моего телефона невероятным образом сохранился у N. Она не знала ни Вадима, ни меня.
Все стало ясным и мы на следующее утро отслужили заочное отпевание. После этого прекратились сны, которые я часто видела после 31 декабря, в которых Вадим просил у меня помощи. Николай Николаевич и я отдались служению людям – молодежи – и это был поворотный момент нашей жизни.
«Да будет воля Твоя»,– в этом проходила молитва, но бывали моменты такие острые, такие близкие к отчаянию, ведь сына я про себя называла «Утешение». Беды, скорби вокруг смягчали боль, молитва успокаивала, я старалась не оставаться одной и не могла одновременно с этим быть в толпе, метро, троллейбусе и видеть знак танкиста.
Однажды во сне я испытала такой приступ отчаяния-тоски и бросилась с воплем к Николаю Николаевичу: «Я больше не могу». И вдруг на мои плечи легли легкие руки Вадима и он, смотря на меня своими ясными глазами, произнес:
– Мама, что с тобой?
– Вадим, я больше не могу… где ты?
– Успокойся, — как бы с укором он произнес,– идем, я тебе покажу, где я.
И вот он привел меня на высокий берег реки и сел на срубленный пень, а я перед ним стала на коленях. По другую сторону быстро бегущей реки располагался необычайной красоты луг, покрытый густой изумрудной травой – не то кустами, не то цветами.
Вадим, показывая рукой на тот берег, такой спокойный, ясный, произнес:
– Вот видишь тот берег, там нахожусь я, и я все вижу, что ты делаешь; я все время с тобою.
– А я не могу.
– А ты моги, ты можешь, поняла?
С такой любовью были сказаны эти слова.
Я проснулась; с тех пор стало тихо в моей душе и отчаяние ушло. И мне открылось, что смерть великое таинство. Где-то под Бердичевом в братской могиле истлевает тело, а душа вечно живая продолжает жить и совершать назначенное ей служение.
О Господи, верую, помоги моему неверию».
Последнее письмо, написанное Ольгой Николаевной сыну, вернулось с приклеенной к нему запиской: «В Москва-2. За выбытием адресата 20.3.44».
Приведем это письмо, которое хранилось у Ольги Николаевны в особой коробочке, вместе с любимым портретом сына:
«Действующая армия п. п. 28427 «А»
Баратову Вадиму Александровичу мл. лейтенант
11 февраля 1944 Москва.
Дорогой мой Вадюша, нет и нет все от тебя вести, золотой. Может, что недоброе приключилось, или просто не до писем? Знаю ведь, что трудно вам сейчас: грязь, непрерывные бои, в которых ты безусловно участвуешь. Так бы и полетела к тебе и взяла бы тебя за руку, как в детстве, в твои трудные минуты. Всеми мыслями и сердцем с тобою, мое Солнышко. А о нас ты не беспокойся. Мы находим в себе силы переносить трудности, и одна только мысль, помочь Родине и тебе – ее защитнику, поскорее закончить освобождение от нависшего над нашей страной кошмара, владеет непрерывно нами. Я знаю, как ты скуп на всякие сердечные излияния, на слова выражающие твое большое, горячее сердце, обычно такие натуры выражают себя в действии благодарном и высоком. Да сопутствует тебе мужество и мое материнское благословение. Поклонись до земли своим товарищам по экипажу и оружию.
Очень бы хотелось знать хотя бы примерно, где ты сейчас и название части. Влад<имир> Геор<гиевич> сейчас опять работает в штабе. П<олевая> почта его все та же.
Обнимаю тебя мой мальчик и крепко, крепко целую.
Твоя мама О. Баратова и дядя Коля.
Все тетки и друзья целуют и шлют привет. Москва -2.
Кривоарбатский пер. 13, кв. 9 Баратова О. Н.»
Ольга Николаевна очень переживала смерть сына, это была ее неутолимая боль. Вадим был ее сокровищем. Она хранила как зеницу ока дневники сына, привезенные из ополчения. Вадим описывал в них день за днем испытания первых дней войны, неразбериху, беспорядки в армии. Описал, как выходили они из окружения. Весь дневник сопровожден был карандашными рисунками. Ольга Николаевна говорила: «Это ополчение его духовно возвысило. Он не ожесточился, не озлобился. Когда он уходил, то был юношей, а вернулся из ополчения мужчиной».
В одном из ее писем есть такие строки: «После гибели Вадима я долго мучилась, пока не сказала: «На все святая воля Твоя, Господи. Значит, так для него лучше…» А теперь я это уже знаю».
До Великой Отечественной войны Николая Николаевича и Ольгу Николаевну не трогали, хотя многие из близких уже сидели в лагерях и тюрьмах. Господь хранил их. Во время войны Ольга Николаевна организовала во дворе пункт помощи отправлявшимся на фронт. Создала она и штаб в красном уголке, где собирали помощь. Выезжали за город для рытья окопов. Ольга Николаевна с ребятами постоянно дежурила на крыше (сбрасывали зажигательные бомбы). Военком наградил за помощь армии домоуправа, хотя всем заведовала Ольга Николаевна. Все возмутились, но она сказала: «Мы делаем ради Господа, ради людей»,– и не позволила подросткам озлобиться, осудить несправедливость по отношению к ней.
Как-то во время войны в квартиру постучались. Ольга Николаевна открыла дверь, и перед ней предстал седовласый старец, попросивший милостыню (Вадим был еще жив). Она пригласила старца в комнату, напоила чаем. Оказалось, что это освободившийся из заключения священник (имени его, к сожалению, не запомнили). Ольга Николаевна делилась с людьми последним. Так и священнику этому она посылала посылки. Он отвечал ей письмами с благодарностью и говорил: «Благодарю Господа, что есть еще отзывчивые и милостивые сердца у нас на Руси».
После смерти Вадима они вместе с Николаем Николаевичем дали внутренний обет помогать и служить людям. Жизнь Ольги Николаевны стала совсем иной. Раньше главным для нее была семья, теперь же главным все более становились люди, которых посылал ей Господь.
Вспоминает одна из учениц Николая Николаевича – И. Федорова:
– С тех пор, как я впервые переступила порог дома в Кривоарбатском переулке, прошло полвека, и за эти, такие разные, годы, естественно, что разной была и сама Ольга Николаевна. Тогда, пятьдесят лет назад, для нас, студентов Николая Николаевича, она была женой и другом обожаемого педагога. Она казалась, да и была замечательной хозяйкой милого уютного русского дома. Наверняка у хозяйства и дома были бытовые и иные трудности, особенно в первые послевоенные годы. Но кто из нас, учеников, беззаботных, полных собою, мог замечать это, догадываться о виртуозном ведении дома и быта Ольгой Николаевной? Все-таки возрастной барьер многое определяет. В 1945-м году Ольге Николаевне было сорок семь лет, а ученикам Николая Николаевича – по двадцать, двадцать пять. В этом микромире «творческой семьи» вокруг учителя-наставника, созданной Николаем Николаевичем по образцу ренессансной модели («боттеги»*), именно он был главным центром. Да и жизнь Ольги Николаевны, как я уверена теперь, тоже тогда была обращена лицом к этому же солнцу. Она разделяла его взгляды, сочувствовала его идеям воспитания молодежи и ей вообще была близка идея служения, жизни не для себя. У Ольги Николаевны было достаточно образования, ума и художественного чутья, чтобы понимать и высоко ценить творчество Николая Николаевича. Она избавляла его от забот «низкой жизни» ради того, чтобы он мог спокойно работать и вообще жить так, как хотел. А после его кончины она неоценимо много сделала для размещения его произведений в нескольких музеях России.
* От итальянского bottega – «мастерская», в Италии художественные школы на старинный манер называют «боттегами».
Четыре года я регулярно встречалась с Ольгой Николаевной в ее доме вместе с другими учениками Николая Николаевича, однако о глубинной ее жизни я знала мало. Кроме, пожалуй, двух моментов. Один был связан с трагедией гибели сына Вадима на фронте в конце 1943 года. Об этой свежей ране больше молчали. Подруги предупредили, чтоб не спрашивала о многих портретах молодого человека, висевших и стоявших в этой комнате.
Второй особенностью этого дома было то, что Ольга Николаевна регулярно ходила в церковь. То был храм Ильи Пророка во 2-м Обыденском переулке. В какой-то момент я, как и другие ученицы из группы, попросила «взять с собой». Отказа не было. Возможно, что даже сама Ольга Николаевна могла предложить пойти с ней в такой-то день на такую-то службу. Ведь она была истовым миссионером русского православия. Для каждого из нас, неотесанного из-за отсутствия настоящего воспитания, вошедшего в храм в первый, второй, в пятый раз, Ольга Николаевна была чутким помощником, добрым советчиком, снисходительным руководителем».
Другая ученица Николая Николаевича вспоминает: «Гибель единственного сына. Что на земле страшнее этого? как найти силы жить? Потрясенные горем, Ольга Николаевна и Николай Николаевич отдают свое время, внимание и заботу ученикам Николая Николаевича… Не надо забывать, что свою любовь и сердечную дружбу они дарили молодым людям, рискуя привлечь на себя преследование со стороны властей, которые каждое неформальное объединение молодежи рассматривали как потенциально опасное для существующего строя. Вполне вероятно, что поразившая Николая Николаевича тяжелая болезнь избавила его и Ольгу Николаевну от тюрьмы, куда для острастки упрятали двух девушек из их окружения».
Об опасности, нависшей над их домом, Ольга Николаевна получила предупреждение во сне – от Вадима. Вот ее запись:
«1947 г. В стране началась новая волна репрессий. Николай Николаевич преподавал рисунок в Полиграфическом институте и Университете. Вокруг нас постоянно собиралась молодежь – его ученики. Будучи постоянной помощницей Николая Николаевича, я более него понимала обстановку общественной жизни, и хотя у нас никогда не велось разговоров на политические темы, а молодежь, которая тянулась к нам, обогащалась стараниями Николая Николаевича знаниями в области искусства и литературы, тем не менее я неоднократно высказывала ему свои опасения, чтобы чистое наше служение молодежи, при вечной подозрительности со стороны досужих людей, не повернулось бы против нас. Николай Николаевич смеялся надо мною, иногда сердился и по своей чистоте и честности не допускал сомнения в правильности своего поведения.
А уже началось в стране выявление космополитов. Я была бессильна убедить Николая Николаевича и все предоставила на волю Божию.
Вижу сон: Николай Николаевич и я сидим в моей комнате, вдруг появляется Вадим и идет ко мне:
– Мама, ты мне нужна, выйди со мною.
Николай Николаевич, обрадованный, тянется к Вадиму:
– Здравствуй, Вадюша.
– Здравствуй, дядя Коля, но ты мне сейчас не нужен, нужна мама.
На Искру, которая что-то ему говорит, машет рукой.
Я выхожу с ним на площадку лестницы, у меня одна мысль: «как он там».
Он кладет руки свои мне на плечи (привычка при жизни) и очень внимательно глядя в глаза, говорит:
– Мама, береги дядю Колю, чтобы было поменьше народа около вас. Запомни это.
Я хочу его обнять и спрашиваю: «Как он там». Он проходит как воздух сквозь мои руки и удаляется куда-то. Я слышу как из трубы его голос:
– Мне хорошо, помни, что я тебе сказал.
Я уберечь не смогла, хотя и пыталась. Мы подверглись обыску, а перед этим у Николая Николаевича был инсульт».
С молодых лет Ольга Николаевна страдала сильными головными болями. Ни лекарства, ни горячие припарки не могли облегчить страдания от изнурявших ее мигреней. Иногда она неделями не могла оторвать от подушки раскалывающуюся от боли голову. Именно во время подобного приступа ей сообщили, что на защите дипломов (в январе 1948 года) у Николая Николаевича случился инсульт, и его в бессознательном состоянии отвезли в больницу.
Узнав об этом, Ольга Николаевна, еле сдерживаясь, чтобы не кричать от боли, встала с постели и, пошатываясь, направилась в больницу.
Вспоминает ученица Николая Николаевича: «Картина, которую мы увидели в Первой градской больнице, была ужасна. В крохотном боксе, отделенном стеклянной перегородкой от огромной палаты, переполненной стонущими больными, лежал Николай Николаевич. Парализованный, без сознания, с закатанными невидящими глазами, запрокинутой головой и оттянутым языком (чтобы не задохнулся). Казалось, жизнь уже покинула его тело. И в таком ужасном виде он находился несколько недель. Ольга Николаевна, как пришла в палату, так и осталась в ней. Думаю, только благодаря ее любви и уходу, а может быть, и силе ее молитвы, в это, уже почти безжизненное тело начала медленно возвращаться жизнь».
Врачи говорили, что положение критическое, но любовь и забота жены помогли вытащить его из лап смерти. Нужно было ухаживать за мужем, почти не отходя, а ведь Николай Николаевич был крупным мужчиной. Однако Ольга Николаевна не растерялась, а «сконцентрировалась», как сказала сама впоследствии. Потом были четыре долгих года, когда каждый маленький шажок вперед, каждое небольшое улучшение давалось ценой огромных усилий. Николай Николаевич так и не смог окончательно оправиться от болезни и последние годы жизни провел «между постелью и креслом».
Семьдесят лет прожила Ольга Николаевна в комнате коммунальной квартиры дома в Кривоарбатском переулке. Вся ее жизнь была посвящена мужу и сыну, пока они были живы. Четыре года ухаживала она за Николаем Николаевичем, когда он был парализован. Никто ей не помогал, работать постоянно в эти годы она не могла, так как нельзя было надолго оставить мужа. Николай Николаевич был довольно грузным и, чтобы менять белье, содержать все в чистоте, Ольга Николаевна должна была поднимать его. Однажды от чрезмерных усилий у нее случилось выпадение одного из внутренних органов. Она сама пошла в больницу, а после оказания ей первой помощи, возвратилась домой: сидеть с Николаем Николаевичем было некому.
В это время они остались практически без средств к существованию, так как Ольга Николаевна не могла оставить парализованного мужа. Была надежда на то, что можно будет жить за счет продажи части книг из огромной библиотеки Николая Николаевича. Но этого не позволили органы безопасности: в 1948 году, когда Николая Николаевича парализовало, сотрудники МГБ вскрыли мастерскую в отсутствие хозяина и вывезли из нее практически всю библиотеку и архив художника. Дальнейшая их судьба нам неведома.
Во время болезни мужа Ольга Николаевна много беседовала с ним о Боге и о духовном. Он всю жизнь искал Бога в природе, в искусстве, в красоте, был одним из самых образованных людей своего времени. У него была внутренняя вера, но не было веры во Христа как Сына Божия воплотившегося. Ольга Николаевна помогала мужу, поддерживала, направляла, как умела, его могучий ум к осознанию Жертвы Христа. Весь путь его вел ко Христу, но он шел через сознание, а это был долгий и многотрудный путь.
Однажды они долго беседовали с Ольгой Николаевной о Христе. После этого к ним зашел знакомый, которому Николай Николаевич объяснил что-то с позиций Православия. Ольга Николаевна была необычайно обрадована этим событием и внутренне молилась о муже, чувствуя, что наступил критический момент всей его жизни – и духовной, и телесной.
Легли спать и вдруг ночью раздался крик Николая Николаевича: «Оля, Оля, Он есть». Ольга Николаевна подбежала к мужу: зрачки его расширены, глаза широко раскрыты, вокруг головы явно видимый ореол.
– Оля, Он – Сама Любовь.
– Кто?
– Господь Иисус Христос, я Его видел, Он – Сама Любовь.
Этот ореол еще долго держался над головой мужа. Они проговорили тогда до самого утра, счастливые и радостные от любви ко Господу. Николай Николаевич ушел из жизни верующим.
После смерти мужа Ольга Николаевна увидела во сне его лицо: смеющееся, радостное, от него исходила любовь и радость.
Добавьте комментарий