НАСЕЛЬНИКИ МОНАСТЫРЯ
Населяли обитель очень разные люди. Это сразу бросалось в глаза. Старшее поколение – уже очень измученные, больные. Почти все вернулись из ссылки. Некоторые из них – в основном старцы и покойный отец Серафим – жили здесь еще до закрытия и разорения Глинской пустыни в 1922 году. Им было легче. Они держались вместе, помогали друг другу, советовались во всем, что касалось и монастырских дел, и своих. Они составляли совет старцев, который решал все дело. Они были и примером для остальных, тем ядром, которое всех держало, всех умиряло и воодушевляло.
Сюда пришли монахи из других разоренных обителей, не всегда прошедшие такую школу, которой славилась прежде Глинская пустынь. Пришли и из мира. Молодые, в большинстве своем искавшие иной жизни, они не представляли себе, сколько надо было потрудиться, прежде чем стать иноком. Они тянулись к старцам. К старцам же тянулись и толпы народа, идущие со всех концов нашей огромной многострадальной страны. На молодых лежала вся тяжесть монастырского быта. И тот, кого не сломил этот труд, становился настоящим монахом.
Были и такие, которых Глинская пустынь могла привлечь необычайностью жизни в монастыре, где все, особенно в первый момент, изумляло – пример Алеша. Конечно постоянный, очень нелегкий труд, к которому относится работа над собой, не бросался в глаза. В него человек входил постепенно, и, к сожалению, далеко не всеми он понимался как необходимость. Некоторые пришли после опустошительной войны искать пристанища и покоя. В годы «хрущевской оттепели» все настойчивее и упорнее стали распространятся слухи о скором закрытии монастыря.
Эти тревожные толки волновали старых и больных монахов. Они же смущали молодых и неустойчивых. Некоторые поспешили из стен обители вернуться в привычный мир. К числу таких можно отнести и Алешу.
Находясь на службе каждый день, наблюдая за тем, что было перед глазами, я убедилась, что здесь не только «небо», но и «земля».
Стараясь разобраться во всем сама (из братии я никого не знала, кроме некоторых, знакомиться не спешила, однако не могла не заметить общей тревоги), не находя ответа, я шла на монастырское кладбище, где у безмолвных могил старалась разрешить все свои вопросы. Располагалось кладбище за оградой монастыря, через дорогу, в саженом лесу. На одной из могил лежала плита. Однажды, после тяжелого разговора с Алешей, когда он настойчиво и бесцеремонно указывал мне на мои грехи, в которых надо каяться, здесь, у этой безымянной могилы облако недоумения как-то вдруг рассеялось. Я вдруг ощутила удивительный мир в душе, и все «земное» этой монастырской жизни куда-то отошло, осталось примирение земного с небесным. Впоследствии в трудные минуты я старалась бывать у этой могилы, хотя так и не удалось узнать, кто же в ней покоится.
Первым, с кем мне довелось познакомиться в день приезда, был Тихон Амелин, брат покойного настоятеля монастыря (скончавшегося 18 октября 1958 г.), архимандрита Серафима. Отец Тихон был только иноком, не решаясь принять монашеский постриг из-за своего живого интереса к миру. Он любил читать газеты, интересовался всем, что происходит в мире, а чтобы не смущать братию, устроил под столом приемник, который иногда слушал вместе с Алешей, так как у них были общие интересы. Отец Тихон вел всю канцелярскую работу и, передавая мои письма, всегда интересовался у Алеши их содержанием. Поэтому и встретил он меня очень ласково, будто мы давно знакомы. Своей внешностью он очень напоминал летописца Нестора, когда читал при свете свечи из «Пролога» очередное житие. Отношение его к молодым насельникам было очень трогательно. Отец Тихон понимал их трудности и по-отечески их опекал.
Чаще всего я разговаривала с отцом Иоанникием. Это был высокий монах, широкоплечий, с открытым взглядом. Он был молодым и очень больным человеком. Поэтому единственным его послушанием была продажа свечей. Он сам предложил мне место около свечного ящика. Здесь мы и встречались до начала службы, здесь могли немного побеседовать. Говорили о спасении души, о том, что надо научиться непрестанной молитве. Он советовал мне прочесть одну редкую книгу, сомневаясь, правда, что я смогу ее достать. Мне было интересно узнать, что это за книга. Он назвал: «Забытый путь опытного богопознания». Когда я ему сказала, что читала ее, что она есть у меня, удивлению его не было границ. О глинских старцах он говорил с благоговением, радовался возможности общения с ними и тому, что может хоть чем-то послужить обители. Когда в храме богомольцы начинали разговаривать (до службы), отец Иоанникий стучал карандашиком по деревянной стойке и разговоры стихали.
Как-то Алеша предложил зайти к нему в келью, где он жил с отцом Северианом. Келья у них была большая и помещалась на первом этаже западной стороны больничного корпуса. Отец Севериан нес послушание портного, обшивал всю братию. В центре кельи стоял большой стол, где была разложена его работа. Алеша мог ему помогать в этом послушании, если не был занят на других. Отец Севериан – маленький, худенький, совсем седой старичок, лет за семьдесят. Лицо его светилось удивительно ласковым, открытым, детским простодушием. Алеша представил меня, и отец Севериан так радушно встретил, что невольно расположил к себе. Алеше дано было послушание (кроме всех остальных) оберегать отца Севериана от «искушения»: иногда ему за работу или из жалости приносили бутылочку (кто-либо из окрестных крестьян), что было для него неодолимым искушением. Алеша действовал иногда прямо – запирал отца Севериана в келье. Не сдержавшись, шумел на него, не всегда подбирая подходящие слова. Потом, одумавшись, шел каяться оотцу Андронику. В тот день, когда я пришла, все было хорошо у них. Отец Севериан был в хорошем настроении, и мы побеседовали так душевно, доверительно, откровенно. Он был человеком по существу истинно и искренне смиренным, совершенно убежденным, что его место среди братьев последнее. Тихая, застенчивая улыбка отца Севериана не могла не запомниться. Последующие встречи с ним только закрепляли это впечатление. Как бы ни был с ним строг Алеша – отец Севериан только просил прощения и его укоры терпел безропотно.
В первый же день своего приезда я познакомилась с отцом Иосифом, так как надо было передать вклад по просьбе знакомых (во время отсутствия отца Серафима Романцова отцу Иосифу было поручено принимать вклады). Он помещался в том же «московском» домике, что и я. Было отцу Иосифу на вид лет за 60. Он был высок, сутуловат. У него болела нога, и было видно, что ему трудно ходить, он прихрамывал. Побывал он в лагерях, был реабилитирован, потом пришел в Глинскую пустынь. Он был человек начитанный. При встречах он старался сказать что-то, что могло быть полезно, о чем стоило подумать. Мне казалось, что ему хотелось высказаться, может быть, поговорить с единомышленником. Однажды при встрече он сказал: «Как тяжело, когда живешь не с единомысленным братом». Потом я узнала, что его сокелейник был совершенно других мыслей. У отца Иосифа были варикозные язвы от колена до стопы, нога болела нестерпимо, и он сокрушался, что порой не хватает терпения, что от боли он становится раздражительным. Конечно, он обращался в «медпункт» обители, но ему это мало помогало. Среди обычных забот и боли он все-таки умел радоваться, что в обители есть старцы, к которым можно обратиться за руководством. Сам он по послушанию часто читал богомольцам за трапезой. Он проявлял удивительное терпение и мужество. Я убедилась в этом, когда в отсутствие сестры мне приходилось делать ему перевязки. Страшно было смотреть на его ногу в язвах. Сколько нужно терпения, чтобы переносить это испытание! Когда уже обработала ногу, услышала от него: «Надо терпеть во славу Божию». Он умел и при всей боли быть благодарным и радоваться хотя бы маленькому облегчению. Стоять длинные службы в обители было трудно и с более здоровыми ногами, а тут такие раны! Я неоднократно делала ему перевязки и всегда получала при этом пример великого терпения.
Однажды Алеша мне сказал, что среди насельников монастыря есть инок, отец Всеволод, который несет послушание одновременно кузнеца и регента монашеского хора. Как-то, на территории двора, нам повстречался отец Всеволод. Это был очень скромный и очень застенчивый человек. Выглядел он аскетично, был худ, но поражало его очень открытое лицо и внимательные ласковые глаза. Было ему шестьдесят лет. Алеша познакомил меня с ним, представив: «А вот и Ольга Николаевна, письма которой ты, отец Всеволод, с таким интересом читал». Он заулыбался и сказал: «Очень рад познакомиться. Не хотите ли посмотреть мою рабочую келью? » Алеша побежал по какому-то послушанию, а отец Всеволод привел меня в помещение, которое находилось немного дальше амбулатории, по левой стороне монастырского двора, по внешнему виду напоминавшее сарай. Он открыл дверь, и оказалось, что это кузница. С порога меня поразило необыкновенное убранство кельи. Там царили чистота и порядок. Все инструменты были разложены так, как это бывает только у человека, который любит свое дело. Еще бросались в глаза в разных местах букетики засушенных полевых цветов и осенняя листва, а в углу перед образом Божией Матери теплилась лампада. Я собралась войти в кузницу, но он быстро меня остановил: «Простите, Вы посмотрели, а теперь я прошу Вас, станьте в дверях». Я удивилась, но повиновалась и спросила: «Простите, отец Всеволод, в каком Вы постриге. Вы – иеромонах?» – «Нет, я только инок. У меня большие пристрастия: я – грешный человек и не смею думать о том, чтобы принять ангельский чин.
Тут он замолчал на минуту, а потом продолжал:
– Пристрастие у меня к красоте всяческой. А более всего к скрипочке, я очень люблю играть на скрипке и с ней никогда не расстаюсь, поэтому и старцы меня благословили, кроме послушания кузнеца, быть регентом». И тут я узнала от него, что он крестьянин из деревни Курской области, и с детства был приучен к рукоделию. Любил очень украшать снаружи и изнутри деревенские избы резьбой. Несмотря на принадлежность к среднему крестьянству он получил «десятку». Когда при Хрущеве была реабилитация, его освободили. Вернувшись в деревню, отец Всеволод уже не нашел тех, с кем он был близок: деревня прошла испытание войной. И на сердце у него было очень тревожно. Ему посоветовали обратиться в монастырь, где уже поселились опытные старцы. Что он и исполнил. Отец Всеволод пришел в Глинскую обитель и, побеседовав с отцом Серафимом, а также и отцом Андроником, он остался в монастыре.
Отец Всеволод огорчался тем, что мало среди пришедших вновь тех, кто чувствовал бы настоящий смысл монашеской жизни. Говоря об этом он, как бы опомнившись, тут же воскликнул: «Боже мой! Что я говорю, грешник великий, осуждаю». Я успокоила его, сказав: «Все мы грешные». И на этом кончилось наше свидание. Я поняла, что задерживаться в келье «грешника» женскому полу не полагается. Это был первый наш разговор. Уже незадолго до своего отъезда я вновь встретила отца Всеволода, он был чем-то опечален. И я задала ему вопрос, что у него случилось. Он ответил: «Беда, матушка, треснула скрипка, и поправить ее уже невозможно». Не отдавая себе отчета, каким образом я это сделаю, я постаралась его успокоить, сказав, что я найду для него скрипку в Москве и пришлю. Он удивленно смотрел на меня и повторял: «Как, матушка, неужели пришлете?» – «Постараюсь, обязательно постараюсь». – «Неужели пришлете? Боже мой, что я говорю». У него радостной надеждой засветились глаза, и он повеселел.
Отец Иоанникий как-то поинтересовался у меня, знаю ли я о матери Марфе, сказав: «Это необыкновенный человек, ее очень уважают старцы». Мать Марфа из крестьян близлежащей деревни. С двенадцати лет она стала посещать Глинскую пустынь и слушала наставления старцев. Когда вновь открылась Глинская пустынь, она поселилась в обители по благословению старцев. Вот как мне удалось неожиданно с ней познакомиться. Как-то в воскресенье в конце литургии я стояла около входа и держала в руке носовой платочек. Мимо проходила женщина, одетая в монашеский ватошник. Голова ее была закутана черным платком. Проходя, она меня довольно сильно толкнула, и я посторонилась. Сделав два шага вперед, женщина вдруг повернулась, очень внимательно глядя на меня, и потянула мой платочек к себе. Поглаживая его на груди, она приговаривала: «мокро, мокро», хотя платочек был чистый, сложенный и сухой. Не зная, как на это реагировать, я спросила: «Тебе понравился мой платочек? Возьми его, пожалуйста». Она взяла, спрятала за пазуху и, продолжая поглаживать то место, сказала: «Мария!» Я ответила ей: «Не Мария, а Ольга». Но она настойчиво продолжала повторять: «Мария». Она производила удивительное впечатление своей внешностью, особенно своими лучистыми голубыми глазами. Сколько ей было лет? Казалось, где-то за восемьдесят, но взгляд ее был так необычен, что возраст совершенно невозможно было определить.
Это была моя первая встреча с матерью Марфой. Второй была встреча перед всенощной. Прихожу в церковь. В ожидании начала службы женщины сидят на полу. Осторожно прохожу к своему месту. Кто-то меня ухватил за платье и заставил остановиться. Оказалось, что это мать Марфа. Она сидела на полу в белых чулках, среди женщин, а сапоги стояли рядом с нею. Очень внимательно всматриваясь в меня, она сказала: «подожди…» изначала что-то катать в ладошках. Потом протянула мне карамельку со словами: «Мария, съешь». Это было так неожиданно, что все женщины с любопытством смотрели, а я, не желая обидеть ее, тут же сказала: «Благословите», и тут же положила карамельку в рот. Мать Марфа в каком-то детском восторге захлопала в ладоши, повторяя несколько раз: «Мария, Мария…» Я пошла на свое место. Отец Иоанникий, видевший эту сцену, с улыбкой покачал головой и проговорил: «Ну и матушка… Это не спроста». Я, ничего не понимая, не знала, как к этому отнестись. Монастырская жизнь была столь для меня необычной, что заставляла внимательно всматриваться в нее и не спешить делать какие-то выводы. Я принимала все просто, всегда помня предупреждение Алеши ограничиваться словами «простите» и «благословите». Впечатлений было очень много, и разобраться во всем я могла только впоследствии.
Как-то после Литургии я решила пойти на кладбище, ко мне присоединился Алеша. Когда мы уже вышли из церкви, то неожиданно встретились с матерью Марфой. Не обращая на меня никакого внимания, она обратилась к Алеше: «Беленький, ты куда?» – «Идем с Ольгой Николаевной на кладбище»,– ответил он. «Подожди меня»,– сказала она и скрылась в дверях своей кельи. Очень скоро она вышла, неся на руках прекрасные белые пушистые шерстяные чулки, и сказала: «Пошли». Пропустив вперед своих спутников, я остановилась у могилы, дававшей всегда мне покой. Уже конец третьей недели моего пребывания в монастыре. Мне надо ехать в Москву, но я еще не выполнила данного мне поручения, отец Андроник не вызывает меня. Погода портится, чувствую себя уставшей, да и Алеша не радует, он стал в монастыре как-то жестче к людям. Я стояла у этой могилы с молитвой, и моя душа наполнялась тишиной и покоем. День был серым и тревожным, я начинала зябнуть, я поняла, что они меня ждут, и поспешила к ним. Они стояли у могилы ее убиенного брата – монаха. Когда я подошла к ним, мать Марфа, пристально глядя на меня, протянула мне коричневые ношеные сырые чулки со словами: «Мария, одень». Я было запротестовала: «Матушка, на мне две пары чулок и теплые ботинки». Но она настойчиво повторила: «Одень!» В этот момент, проходивший по тропинке между мною и ею отец диакон шепнул мне: «Обязательно оденьте». Я без колебания сказала ей: «Благословите», взяла чулки, села на могилу и стала их одевать под пристальным взглядом матери Марфы. Когда я их одела, мать Марфа с танцем весело прошла вокруг могилы, похлопывая в ладоши и приговаривая: «Мария, Мария, Мария, Мария». Алеша только произнес: «Вот так-то». Мы вернулись в монастырь. Они впереди, а я сзади на расстоянии, ни о чем не размышляя, чувствуя тепло и покой. К моему удивлению, когда я пришла к вечерне, отец Иоанникий встретил меня с особым уважением. От него я узнала, что об эпизоде с чулками уже известно всей братии. Я спросила у отца Иоанникия, что все это значит, а он развел руками и сказал: «Ну это не спроста».
В день моего отъезда, дожидаясь машины, я прилегла отдохнуть и вдруг услышала взволнованный голос Елены Михайловны, находившейся за перегородкой в амбулатории: «Матушка Марфа, какими судьбами? « Ответа не последовало, а передо мной неожиданно появилась мать Марфа. Танцуя, она прошла по келье кругами. Лицо у нее было сияющее, и, прихлопывая в ладоши, она радостно восклицала: «Мария, радость-то какая – Вадим убиенный! Радость какая». И удалилась. Вскоре появился Алеша, чтобы проводить меня. Я спросила его о том, говорил ли он матери Марфе о Вадиме, на что он, пораженный моим рассказом, ответил, что никогда.
Время шло, погода портилась, мне уже пора было ехать в Москву, старец меня не вызывал, поэтому исполнить поручение отца Николая я не могла. Вместо предполагаемых трех дней я доживала третью неделю. Начинала сказываться усталость. Я продолжала аккуратно посещать службы утром и вечером, но чувствовала сильное переутомление. В свободное от служб время я читала о глинских подвижниках и, желая чем-то помочь обители, послужить братии, заменяла иногда медсестру. Не могла при этом не чувствовать тревоги братии, хрупкости существования обители.
Решив ехать, я предупредила об этом Алешу. Он тут же передал ответ старца, чтобы завтра со всеми соборовалась. Исповедоваться я не собиралась, так как недавно исповедовалась отцу Николаю, а к соборованию стала готовиться. После литургии собралось человек сорок пять. Я стояла сзади, вспоминая о таком же таинстве, которое когда-то совершал отец Николай. Вдруг около себя слышу голос отца Андроника: «Держи масло и ходи рядом со мной». Соборование продолжалось около трех часов. Семь раз читались Послание и Евангелие, семь раз он совершал обход с помазанием. К концу соборования у меня заболела голова. Думала я только о том, чтобы отцу Андронику было удобно и чтобы скорее все кончилось. Закончив соборование, отец Андроник быстро направился в алтарь. Тут я его остановила, сказав, что мне надо уезжать, а у меня поручение к нему от отца Николая. Внимательно посмотрев и ударив меня ребром ладони по голове, он промолвил: «Потом, потом, иди отдыхать»,– и пошел в алтарь. По дороге в келью я почувствовала, что головная боль прошла. В келье я сразу же легла и «провалилась» в сон. Проснулась я от тихого голоса, звавшего меня: «Матушка, скорее… отец Андроник зовет». Это был диакон отец Павлин, келейник отца Андроника. Он очень меня торопил, я быстро собралась, и мы побежали. Я даже забыла листок, на котором у меня были записаны вопросы.
Благословив меня, отец Андроник сел на лежанку, а мне велел сесть напротив и сказал: «Рассказывай о себе». Я стала говорить о поручении отца Николая, он отмахнулся: «Говори о себе». Он сидел, закрыв глаза, опустив голову. У меня мелькнула мысль: «Алеша говорил, что отец Андроник спит в сутки час или полтора, пусть поспит»,– но он, не открывая глаз, отвечает на мою мысль: «Не сплю, не сплю – говори». Я путанно говорю о себе. Отец Андроник прерывает и начинает пересказывать мою глубокую исповедь, которую я несколько лет назад принесла отцу Николаю. Неожиданно он спросил: «Так?»
«Все так, батюшка, простите». Возвращаюсь снова к поручению отца Николая: «Знаю, знаю. А отцу Николаю скажи, что об этом и думать нечего: Алеша нужен обители». (Поручение отца Николая заключалось в том, чтобы спросить благословения отца Андроника на возвращение Алеши в Москву для подготовки в семинарию). Глядя на меня, добавил: «А отцу Николаю передай – старичок велел сказать ему…» (Это касалось исключительно отца Николая.) Упорно глядя на меня, спросил: «Скажешь?» – «Батюшка, я этого не могу. Он же мой духовный отец». – «Не могу?! Старичок велит, а она не может!.. Ну, пошли молиться…» Подошли в угол к иконам. Отец Андроник облокотился на аналой. Я стою поодаль и думаю, как же мне его спросить о просьбе матери Киры. Он неожиданно поворачивается: «Ну, что там еще?» Передаю просьбу матери Киры, которая недавно была в Глинской, она просила у него благословения руководить мной. Отец Андроник демонстративно закрыл уши: «Никакой матери Киры не знаю. Тебе руководителя не будет…» Я собираюсь его спросить; как же в деле спасения без руководства, а он тут же отвечает: «Книжки – твой руководитель. И запомни: спасаются не только под мантией. Поняла?» Отец Андроник повернулся к иконам и обхватил голову руками. Наступила тишина. Сколько она продолжалась, не знаю. Вдруг он снова повернулся ко мне, и я его не узнала. Отец Андроник казался погруженным в себя и теперь возвращался как бы из иного мира. Я невольно опустилась на колени. Он произнес одно слово: «Прощена!» – и благословил меня крестообразно вытянутыми над моей головой руками. Я поднялась с колен и увидела уже другого отца Андроника. Он, пытливо всматриваясь в меня, медленно произнес: «Ну… а теперь… скажешь отцу Николаю?» – «Скажу, батюшка, обязательно скажу все, что велите…» – «Вот видишь, видишь!» – и снова иной – радостный, оживленный. – «Вот и все, все!» Я, счастливая, не зная, как выразить благодарность, говорю: «Батюшка, прошу Вас, дайте мне епитимию». – «Епитимию? Какую там еще тебе епитимию? » – с удивлением спросил он. «Ведь Вы же даете кому молитвы, кому поклоны…» – «Сама просишь?» – «Прошу, батюшка». – «Какую же дать епитимию? – он принял важный по- детски вид. – Сейчас… подумаю… А, даю епитимию: три дня класть по одному поклончику… много?» Я удивленно: «Ну что Вы, батюшка? Что там один поклон? Подумаешь?»
– А ты попробуй, попробуй! (Ну и достались же мне эти поклоны!)
Тут раздался звон колокольчика в коридоре, звали к вечерне. «В церковь, в церковь надо идти»,– поспешил отец Андроник и выпроводил меня из кельи. Как прошла служба – не помню. Я ничего не понимала, только слушала. Молиться я не могла, находилась под впечатлением своего пребывания в келье старца. Думая, что теперь мне не надо идти на исповедь, я готовилась причаститься. На следующий день, как только я вошла в церковь, подошел монах и сказал, что отец Андроник зовет меня на исповедь. Я недоумевала о том, что еще говорить старцу, но поспешила подойти. Отец Андроник накрыл епитрахилью мою и свою головы и прижался своим виском к моему: «У тебя там большое окружение, рассказывай». Я начала с сестры, которая взяла на свои руки очень больного человека (после войны). Только я произнесла ее имя, он тут же назвал имя ее мужа: «Александр – ад, ад! Не венчаны! Надо его спасать! Что там смотрит отец Николай?» – «Как венчать, батюшка? Это обреченный на смерть человек, постельный больной…» – «Так в постели и венчать!» Пытаюсь сказать, что отец Николай предлагал, но сестра не хочет. А отец Андроник с удивлением скажи: «Сестра не хочет?.. А она спаслась… Как приедешь, скажи отцу Николаю, что Андроничек велел немедленно венчать. Давай дальше». (Когда отец Николай пришел к Александру с очередным причастием, то еще раз предложил венчаться, на что неожиданно согласилась и сестра. Тут же отец Николай их венчал. Венцы были сделаны из листьев комнатной пальмы, а кольца из восковой свечи.)
Упоминаю об одной знакомой (с которой я не всегда была согласна). «Имя?» – спрашивает батюшка. Я назвала. Он задумался, повторил ее имя. – «Она делает все не то, что нужно…» Говорю о других. «Туда не ходить. Там ничего не сделаешь. Запомни – вере никого научить нельзя, вера – дар Божий».
По каждому случаю отвечает, досказывает, уточняет, советует, хотя я только называю имена. Отец Андроник дает очень четкие указания как с кем вести себя, а с некоторыми, где очень трудно мне бывает говорить: «Ходить, не оставлять, терпеть надо!.. Ну, хватит…» Читает разрешительную молитву, потом очень ласково добавляет: «Теперь причащайся». И строго добавил: «А от людей не уходить!»
Я стала пробираться на свое место. И тут два монаха буквально набросились на меня: «У, баба, заняла у старца целых сорок минут». Я только сказала «простите». Ни ворчание, ни теснота, ничто вообще не мешало чувству легкости, окрыленности, которое сошло на душу. Причастилась и стала готовиться к отъезду. На следующий день после Литургии отец Андроник служил для отъезжающих напутственный молебен. Получая последнее благословение, я чувствовала, что никогда больше батюшку не увижу. Мне трудно было от него оторваться, хотелось что-то еще от него услышать, поэтому я к нему обратилась: «Батюшка, скажите мне еще что-нибудь…» – «Ну что тебе еще, я ж тебе все сказал… Запомни: не видь, не слышь… И еще: от людей не уходить!» – «Ну еще что-нибудь!» Постукивая меня пальцем в лоб, добавил: «Помни: у батюшки есть матушка…»
Вспоминая об отце Андронике, нельзя не отметить его необычайную духовную силу. Я была свидетельницей следующего случая. Из Сибири, прослышав о старцах Глинской пустыни, о которых слава прошла по всей стране, приехала женщина с девочкой, которую в народе считали порченой, и, конечно, советовали ее матери отвести к старцам «отчитать». Как-то после Литургии я ждала Алешу. Народ разошелся. Осталось в храме только несколько человек монахов. Я присела на деревянный диванчик, который стоял в коридоре около дверей церкви. Напротив была дверь, которая вела в помещение, где обычно совершались требы. Вход в него – через храм. Было тихо. Неожиданно вошла с лестницы в коридор высокая крестьянка с девочкой. Вид у матери был тревожный и сосредоточенный. Девочке лет 8–9. Она упиралась, не хотела идти, а мать ее, держа за плечи, подталкивала вперед, в церковь. Вдруг девочка, будто что-то увидев, вырвалась и с искаженным злобой лицом помчалась в конец к окну, которое было закрыто. В мгновение ока она вскочила на довольно высокий подоконник. Два монаха, услышав шум, подбежали и едва успели ее схватить и с трудом снять. Она отбивалась, дико кричала. Ее понесли в церковь, а она все продолжала кричать и ругаться. Ужас и страдание выражало лицо женщины. Она вошла в храм вслед за этой группой. Девочку внесли в помещение, где совершались требы. Через закрытую дверь еще слышны были крики, потом повелительный, очень спокойный голос. Вдруг оглушительный грохот, будто обвалился потолок или рассыпалось все здание. Все замерло. Через мгновение слышен был только ровный спокойный голос отца Андроника, что-то произносящего. Затем стих и он. Очень скоро появилась женщина. К ней застенчиво, сбоку прильнула девочка. Она была неузнаваема. По лицу женщины текли светлые радостные слезы. Это было явное чудо исцеления девочки. Вслед за ними вышел Алеша и, обратившись ко мне, сказал: «Теперь Вы поняли, кто такой Андроничек? » Да, я была свидетельницей подлинного исцеления ребенка. На другой день они причащались и тут же уехали.
Накануне моего отъезда вернулся с Кавказа духовник обители отец Серафим (Романцев). Говорили, что он пробудет там неопределенное время, а кое-кто из братии вообще сомневался, что он вернется. Тогда очень усилились слухи о закрытии Глинской пустыни, и отец Серафим ездил на Кавказ, чтобы посмотреть, нельзя ли перевезти туда братию (владыка Зиновий – епископ Ставропольский и Северо-Кавказский – покровительствовал обители. В молодые годы он был послушником в Глинской). Елена Михайловна постоянно узнавала об отце Серафиме и облегченно вздыхала, убедившись, что его пока нет. Чем было вызвано ее беспокойство? Тем, что у нее была кошка, которая недавно принесла котят. Они на глазах росли, надо было думать, куда их устроить, но главное – отец Серафим знал, что у Елены Михайловны к кошкам пристрастие. Уезжал – была одна кошка, приедет – уже пять. Перед приездом отца Серафима Елена Михайловна заболела, слегла с высокой температурой. И вот она услышала у порога басок отца Серафима. Она страшно перепугалась. Было от чего! Она лежала, котята свободно гуляли по одеялу, кошка убежала на улицу. Заслышав шаги отца Серафима, Елена Михайловна судорожным движением обеих рук спешила спрятать котят под одеяло и просила меня сесть на край кровати, чтобы придержать таким образом одеяло. Отец Серафим зашел, помолился на иконы, благословил нас и сел на стул. Меня он приветствовал, по-хозяйски спросил о здоровье. У него был проницательный орлиный взгляд из-под мохнатых бровей. Он явно видел все, хотя смотрел в окно, делая вид, что ничего не видит. А видеть что можно было? Одеяло как море волновалось, живое море, которое послушно реагировало на каждое движение шаловливых котят. Казалось, вот-вот появятся из разных углов четыре мордочки и тогда… Елена Михайловна волновалась, бросая быстрые взгляды то на меня, то на отца Серафима. Отец Серафим, спокойно глядя вокруг, спросил: «Ну, как, Елена Михайловна, ваша кошечка? Это хорошо – любить животных, только важно следить за тем, чтобы не было пристрастия». Пробыл он недолго, видимо поняв смущение Елены Михайловны и не желая ее огорчать. Он пригласил меня зайти к нему в келью и назначил время. Когда он ушел, Елена Михайловна упавшим голосом спросила: «Как Вы думаете, видел?» – «Наверное, нет»,– сказала я, чтобы она успокоилась, хотя обе мы были уверены, что все он видел.
Отец Серафим жил в единственно уцелевшей башне на стыке восточной и южной стены. В назначенный час поднималась я в его келью по скрипучей деревянной лестнице; кто-то у него был, и я ждала на лавочке, стоящей тут же. Вскоре он освободился и просил зайти. Прочитав молитву, я вошла в келью отца Серафима. Он, благословив, предложил сесть. Сам он сел у стола, стоящего около окна. Стол был завален грудой запечатанных и распечатанных писем, накопившихся за время отсутствия отца духовника. Тут же лежали и деньги. Начал он разговор с того, что знает о моем разговоре с отцом Андроником… и вдруг, как буря, без зова и входных молитв влетел к нему молодой монах В., упал в ноги, прося прощение. Отец Серафим сделал грозный вид. Именно сделал, считая, что нужно ему в такой момент быть грозным. На смешанном русско-украинском языке стал он выговаривать монаху за то, что тот сказал настоятелю неположенное от его имени (новый настоятель, отец Феоген, прибыл во время отсутствия отца Серафима). Как я поняла, отец Серафим, жалея братию, просил не будить молодых послушников на ночные службы, чтобы они с 12-ти до 4-х могли отдохнуть, но не хотел, чтобы настоятель принял это как вмешательство в его дела и распоряжения. Проще было бы для всех, для общего мира с новым настоятелем, чтобы монах В. смягчил обстановку, признав виноватым себя. Отец Серафим старался дать понять это молодому монаху, но не объяснением, а грозным вопросом: «Чадо, що ты зробил?» Вероятно, тот все понял и только повторял, не пытаясь оправдаться, одно: «Прости, отче». Отец Серафим велел ему сейчас же пойти к настоятелю, просить прощения в том, что он все перепутал. Тот быстро ушел. Отец Серафим, видимо, доволен, что без лишних слов все понял В. Он подошел к окну и, глядя на спешащего В., сказал с любовью: «О, святая простота». Продолжая прерванный разговор, отец Серафим приглашал приехать еще, если Бог благословит. Тут снова влетел монах В., радостно сообщая, что отец настоятель простил. Отец Серафим стал снова грозно на него наступать, спрашивая, куда он дел деньги и одеяла. На время своего отсутствия отец Серафим оставил свою келью этому монаху и тот по-хозяйски распорядился: деньги раздал нуждающимся. «А одеяла где?» – «Монашкам отдал, они мерзнут» (все знали, монахи тем более, что обитель материально помогала многим нуждающимся, особенно монахиням в Золотоноше, да и другим, о ком знали). «Как ты смел?» – продолжал отец Серафим. «А я думал, отче, что ты не вернешься». И снова бесконечное «прости». Наконец, В. прощен и отпущен. Пора уходить и мне. Я поняла, что этим мне дан урок послушания, незлобия, благодушия и смирения. Благословив меня, отец Серафим сказал, что завтра будет машина из Глухова, которая и доставит меня к поезду.
Прежде чем сказать об отъезде, хочется вспомнить о мужчине и женщине из Дома инвалидов, корпуса которого когда-то принадлежали обители. Кто они? Откуда? Как здесь оказались? Никто не знал. От них узнать было почти невозможно: говорили они так косноязычно, что понять было очень трудно. Одеты они были очень убого и выглядели крайне странно. Мне рассказали, что они выпросили себе благословение у старцев послужить обители ради Бога тем, что было им под силу. В обители не было водопровода, был только колодец. Они ежедневно, невзирая ни на какую погоду, меняя друг друга, а иногда и вместе, с утра до вечера качали воду для нужд обители. Делали они это с такой радостью и серьезностью, что вызывали невольное уважение и преклонение перед их подвигом.
ОТЪЕЗД
В день отъезда началась метель, а у меня начался один из сильнейших приступов моей спастической мигрени*. Сажусь в машину с одной мыслью: только бы как-нибудь доехать. В последний момент вижу, что и отец Всеволод садится, ему надо ехать в г. Глухов по делам. Он что-то мне говорит, но я не могу понять, даже не слышу. Извиняясь, говорю ему, что очень болит голова. Ехали молча. Он сидел на переднем сидении. Когда въехали в город, то отец Всеволод попросил остановиться. Вышел, подошел ко мне попрощаться и робко сказал: «Матушка… скрипочку…» Совершенно уверенно отвечаю ему: «Обязательно будет, отец Всеволод!» – удивляясь в душе своему тону и ничего не имея в виду. Он, взглянув, вздохнул: «Какая бледная». Ласково, заботливо, как только ребенка могла погладить старая няня, он коснулся головы, погладив платочек. Машина еще не успела тронуться, как у меня неожиданно возник вопрос к водителю: «Вы знаете, где здесь дом башмачника?» (Однажды в обители я у Алеши увидела рваные башмаки. «До чего же у тебя страшные опорки». Он ответил: «Я не отец Павлин, которому шьют сапожки». Эго все, что я знала о башмачнике.) – «Это того, кто шьет на глинскую братию сапоги? Как же, здесь близко». – «Туда». Я чувствовала, что теряю сознание. Мобилизуя всю волю, пытаюсь выбраться из машины. Помогает водитель. Две пары сильных рук подхватывают меня и помогают подняться по лестнице. Вскоре я оказалась в уютной чистой комнате. Две девушки-красавицы, дочери башмачника, уже раздевали меня, спрашивая; «Матушка, что сделать?» Я с трудом произнесла: «Чашку горячего чая и лечь…» Через несколько мгновений я уже была в постели и тут же уснула. Разбудил меня ласковый голос: «Матушка, вставайте, скоро надо идти на вокзал». Я почувствовала себя бодрой и здоровой, от головной боли ничего не осталось, будто ее и не было. Сестры радостно ворковали, помогая мне одеваться. Я стала просить у них прощения за то, что неожиданно вторглась в их дом, не понимая, как это произошло, а они мне на это отвечали с полной уверенностью: «Да что Вы, при чем тут Вы?! Это Господь привел Вас к нам по молитвам великого нашего старичка отца Андроника. А для нас такая великая радость послужить обители. Не Вам надо нас благодарить, а это мы благодарим Вас, что Господь привел к нам». Метель утихла, снегу выпало много. Воздух морозный, но дышалось легко. Идти недалеко – через площадь. Девушки по дороге рассказали, что отец Всеволод ночевал у них по благословению отца Андроника, который послал его проводить меня и помочь добраться до Глухова. Какой милостью Божией это было для меня! Где бы и как я ждала пять часов до поезда в таком состоянии?!
Было уже 12 часов ночи, когда мы дошли до вокзала. Мы быстро взяли билет, и они посадили меня в вагон. Расстались очень тепло, целуя друг друга.
* Более 20 лет я страдала сильнейшими приступами мигрени, которые не давали мне возможности двигаться. В дальнейшем, после поездки в Глинскую пустынь, приступы прекратились.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ
Глубокой ночью я пересела в поезд на Москву. Приветливая проводница спросила меня, не боюсь ли я занять место в пустом купе, чему я очень обрадовалась, так как хотелось побыть одной. Она помогла мне устроить постель, и я тут же погрузилась в сон. Проснулась я поздно. Мы уже проехали Брянск. За окном была настоящая северная зима. Выезжала я из Глинской пустыни осенью, а здесь зима. Навстречу поезду тянулся лес. У его подножия ровным пластом лежал только что наметенный снег, а на разлапистых ветвях огромных елей покоились пышные снежные подушки, освещенные ярким солнцем. Эта торжественная зимняя красота природы казалась призрачной по сравнению с реальной внешней простотой, даже убожеством Глинской пустыни с ее светоносными старцами, источающими любовь и мудрость. Мысленно я продолжала жить в Глинской… Она одарила меня «богатством», в котором я еще не могла разобраться и на постижение которого потребовались годы и годы. Теперь могу сказать, что поездка в Глинскую осветила мне жизненный путь и утвердила выбор его и направление, правильность избранного пути.
СКРИПКА
Через два дня по приезде в Москву я позвонила знакомой певице и попросила ее обязательно прийти ко мне. Рассказав ей о своем обещании купить скрипку, я пригласила ее пойти со мной в комиссионный магазин, чтобы выбрать инструмент, в котором я ничего не понимаю. Она рассмеялась и сказала, что она тоже ничего не понимает, но готова пойти со мной. Мы отправились на Дорогомиловскую набережную, где находился комиссионный магазин. Продавец достал нам одну за другой три скрипки, поиграл на них, но ни одна из них ни мне, ни моей спутнице не понравились. Мы, разочарованные, вышли из магазина, рассуждая между собой, куда бы нам теперь двинуться. Неожиданно около нас оказался человек лет шестидесяти, которого я заметила еще в магазине. Он обратился ко мне с вопросом: «Простите, пожалуйста, могли бы Вы мне сказать, для кого Вы ищете скрипку? Вы правильно сделали, отказавшись от всех предложенных. Я сам скрипач и, может быть, могу быть Вам в этом случае полезным, так как я еще и реставратор».
Его лицо выражало интерес и доброжелательность. Тогда я вкратце рассказала ему об отце Всеволоде. Помолчав, он сказал: «Мне очень интересен Ваш монах (мне кажется, что он настоящий артист). Если Вы мне доверяете, то я Вам предложил бы приехать ко мне и послушать мои скрипочки». Мы очень обрадовались, и он дал нам свой адрес. В назначенный час мы были у него. Помещение, которое занимал Исаак Абрамович, находилось в мансардочке. Лестница вела в маленькую переднюю, из которой мы прошли в светлую, почти пустую комнату. В ней стоял диван, стол, два кресла. Одну стену закрывала драпировка. Исаак Абрамович радушно нас встретил и сразу же предложил послушать свои скрипки. Он вынес из-за драпировки скрипку, сыграл на ней Шуберта. Потом взял другую, третью… Играл и смотрел на нас. «А у Вас еще нет?» – спросила я его. Он очень внимательно посмотрел и сказал: «Хорошо, в таком случае я покажу Вам еще…» Он взял четвертую… «А вот это та, которую я хотела бы приобрести. Сколько она стоит?» – «А на сколько Вы рассчитывали?» Я предложила ему 500 рублей. Он молча посмотрел на меня и ушел за занавеску. Постоял, подумал. И надо было видеть, с каким просветленным лицом он вышел, торжественно неся футляр. Любовно уложив в него скрипку, он сказал: «Она стоит дороже, но мне настолько симпатичен Ваш монах и это Ваше предприятие, что я хочу принять в нем участие…» Мы были растроганы его великодушием. «Я постараюсь достать еще денег»,– пообещала я. – «Нет-нет, не лишайте меня этой радости».
Мы долго жали друг другу руки, благодарили друг друга и расстались дружески. Больше мы с ним не встречались.
Добавьте комментарий