9 ЯНВАРЯ – ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО РУССКОГО ПОЭТА БОРИСА ЧИЧИБАБИНА (1923 – 1994)
В течение многих лет я стараюсь приезжать в город Тихвин – родину моей мамы, в день памяти Тихвинской иконы Божией Матери. И вот 9 июля 2009 года в день празднования Тихвинской иконы вышел я после окончания Божественной литургии из ворот Тихвинского Успенского монастыря и отправился вдоль монастырской стены в город. Обычно на Тихвинскую устраивается празднование Дня города, и мне хотелось увидеть, что приготовили тихвинцы к этому дню. На пути меня стала обгонять тройка скачущих расседланных лошадей: папа, мама и жеребенок. Доскакав до меня все три коня резко остановились, как вкопанные. Я тоже остановился, хотелось понять, что так заинтересовало эту троицу. Вдруг, будто по команде, жеребенок разворачивается, подходит ко мне и смотрит прямо в глаза. Я спросил у жеребенка: «Что тебе нужно? У меня нет ничего, чтобы угостить тебя». Но жеребенок продолжал стоять передо мной.
И тут меня осенило! Перед отъездом в Тихвин я сдал в типографию сверстанную книгу – поэтическую антологию «Кони – что птицы». В этот том вошли поэтические шедевры, посвященные коню и созданные поэтами многих стран и народов за шесть тысяч лет человеческой истории. Тогда я понял, что жеребенок хочет поблагодарить меня от имени своей лошадиной семьи и всех представителей своего рода. Видимо жеребенок понял, что и я понял, подошел совсем близко ко мне и стал лизать мои руки, сначала правую, потом левую. Затем попятился назад и снова смотрел мне в глаза, как будто чего-то ждал. Слава Богу! – я сообразил, что нужно сфотографировать эту троицу. Попросил жеребенка подождать, и он терпеливо ожидал, пока я вынимаю из сумки свою «мыльницу» и фотографирую его вместе с родителями. Закончив съемку, я сказал: «Можешь бежать дальше!» Жеребенок быстро развернулся, и все троица умчалась по своим делам…
Пишу эти строки в рождественские дни. Вспомним еще раз событие Рождества, описанное в Евангелии. Животные узнали Творца в Рождестве Его. А люди не узнали… И вот в этой встрече у стен Тихвинского Успенского монастыря – пусть малое, но какое потрясающее узнавание. Именно семья! – кони – папа, мама и жеребенок скакали вдоль монастырской стены и, увидев человека, который прославил их род, остановились и явили свою любовь и благодарность. И сделали это не родители, а маленький жеребенок. И как не вспомнить здесь Рождество Христово, Вифлеемскую пещеру и ясли Богомладенца в вертепе!
Почему мне вспомнилось это маленькое чудо? Дело в том, что при верстке книги о конях я поставил на контртитуле знаменитое стихотворение Бориса Чичибабина «Ночью черниговской…», посвященное святым страстотерпцам князьям Борису и Глебу, в котором они скачут на конях. Стихотворение создано под впечатлением от иконы XIV века святых князей-страстотерпцев Бориса и Глеба из ГТГ. Философ Григорий Померанц, хорошо знавший Чичибабина, вспоминал: «Последние годы Борис часто читал эти стихи. Они стали для него самого словесной иконой…» Поэт написал свою «словесную» икону, опираясь на древнее изображение святых.
Стихотворение «Ночью черниговской…» было написано в 1977 году. Это был период, когда Борис Чичибабин был исключен из Союза писателей СССР, книги его запрещены для публикации в стране. Но, несмотря на гонения, поэт оставался верен себе, своим убеждениям и не переставал писать стихи. В эти годы он и написал это стихотворение, которое многие современники и исследователи считают лучшим произведением поэта.
***
Ночью черниговской с гор Араратских,
шерсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золоченой известкой,
Меч навострил Святополк Окаянный.
Дышат убивцы за каждой березкой.
Еле касаясь камений Синая,
темного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Путают путь им лукавые черти.
Даль просыпается в россыпях солнца.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Мук не приявший вовек не спасется.
Киев поникнет, расплещется Волга,
глянет Царьград обреченно и слепо,
как от кровавых очей Святополка
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Смертынька ждет их на выжженных пожнях,
нет им пристанища, будет им плохо,
коль не спасет их бездомный художник
бражник и плужник по имени Леха.
Пусть же вершится веселое чудо,
служится красками звонкая треба,
в райские кущи от здешнего худа
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Бог-Вседержитель с лазоревой тверди
ласково стелет под ноженьки путь им.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Чад убиенных волшбою разбудим.
Ныне и присно по кручам Синая,
по полю русскому в русское небо,
ни колоска под собой не сминая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
(1977)
***
«И ВСЕ-ТАКИ Я БЫЛ ПОЭТОМ…»
(Борис Чичибабин)
«Борис давно понял свое предназначение поэта
и следовал ему до конца дней».
(Булат Окуджава)
В день памяти поэта кратко напомним читателям о его жизни.
Борис Алексеевич Чичибабин (по паспорту Полушин; 9 января 1923, Кременчуг – 15 декабря 1994, Харьков) – русский поэт, лауреат Государственной премии СССР (1990). Бо́льшую часть жизни он прожил в Харькове. Стихи писал на русском языке, но к Украине относился с любовью:
У меня такой уклон:
Я на юге – россиянин,
А под северным сияньем
Сразу делаюсь хохлом.
С Украиной в крови я живу на земле Украины,
и, хоть русским зовусь, потому что по-русски пишу,
на лугах доброты, что ее тополями хранимы,
место есть моему шалашу.
(1975 г.)
Борис Алнксеевич Чичибабин воспитывался в семье офицера. До 1930 года семья жила в Зиновьевске, потом в поселке Рогань под Харьковом, где Борис пошел в школу. В 1935 году Полушины переехали в Чугуев, где отчим получил должность начштаба эскадрильи Чугуевской школы пилотов. Борис учился в Чугуевской 1-й школе с 5-го по 10-й класс. Здесь он уже постоянно посещал литературный кружок, публиковал свои стихи в школьной и даже городской газете. По окончании школы Борис поступил на исторический факультет Харьковского университета. Но война прервала учебу. В ноябре 1942 года Борис Полушин был призван в армию, служил солдатом 35-го запасного стрелкового полка в Грузинской ССР. В начале 1943 года поступил в школу авиаспециалистов в городе Гомбори. С июля 1943 года до самой Победы служил механиком по авиаприборам в разных частях Закавказского военного округа. Несколько месяцев после Победы занимал такую же должность в Чугуевском авиаучилище, затем был демобилизован по болезни.
Борис решил продолжать учебу в Харьковском университете на филологическом факультете. После первого курса готовился сдавать экзамены сразу за два года, но ему было не суждено получить высшее образование. Дело в том, что он продолжал писать стихи – и во время воинской службы, и в университете. Написанное – «издавал»: разрезал школьные тетради, превращая их в книжечки, и давал читать многим студентам. Тогда-то Полушин и стал подписываться фамилией матери – Чичибабин. Есть мнение, что псевдоним он взял в честь двоюродного деда со стороны матери, академика А. Е. Чичибабина, выдающегося ученого в области органической химии.
В июне 1946 года Чичибабин был арестован и осужден за антисоветскую агитацию. Предположительно, причиной ареста были стихи – крамольная скоморошья попевка с рефреном «Мать моя посадница», где были, например, такие строки:
Пропечи страну дотла,
Песня-поножовщина,
Чтоб на землю не пришла
Новая ежовщина!
После почти двухлетнего (с июня 1946 по март 1948 гг.) следствия (Лубянка, Бутырская и Лефортовская тюрьмы) Чичибабин был направлен для отбывания пятилетнего срока в Вятлаг Кировской области. Работал на лесоповале, а здоровье было слабое: часто шла горлом кровь, сердечные приступы, обмороки.
И в тюрьме, и в лагере он продолжал писать стихи. Однако о лагере старался позже не вспоминать: «Когда приходится попадать в компанию бывших лагерников, я чувствую себя среди них самозванцем – ничего не помню. У меня была надежная внутренняя защита, как бы “внутренний монастырь”: мои мечты, книги, стихи, моя духовная свобода, этим я и жил».
В 1951 году Чичибабин освободился из Вятлага и вернулся в Харьков. Жил в нем до конца своих дней на улице «VIII съезда Советов», которая сейчас носит его имя. Долгое время был разнорабочим, около года проработал в Харьковском театре русской драмы подсобным рабочим сцены, потом окончил бухгалтерские курсы, которые были самым быстрым и доступным способом получить специальность. С 1953 года работал бухгалтером домоуправления. Здесь познакомился с паспортисткой Матильдой Федоровной Якубовской, которая стала его женой. В 1958 году появляется первая публикация в журнале «Знамя» (под фамилией Полушин). В Харькове в маленькой чердачной комнатушке Чичибабина собираются любители поэзии, образуется что-то вроде литературных «сред». В 1962 году его стихи публикуются в «Новом мире», харьковских и киевских изданиях. Среди знакомых Чичибабина этого периода – С. Маршак, И. Эренбург, В. Шкловский, Б. Слуцкий. В 1963 году выходят из печати два первых сборника стихов Чичибабина. В Москве издается «Молодость», в Харькове – «Мороз и солнце».
В январе 1964 года Чичибабину поручают руководство литературной студией при ДК работников связи. Работа чичибабинской студии стало ярким эпизодом в культурной жизни Харькова. В 1966 году по негласному требованию КГБ Чичибабина отстранили от руководства студией, сама студия была распущена. По официальной версии – за занятия, посвященные Цветаевой и Пастернаку. По иронии судьбы в этом же году поэта приняли в СП СССР (одну из рекомендаций дал С. Я. Маршак). Однако кратковременная хрущевская оттепель закончилась: Советский Союз вступил в двадцатилетие, названное впоследствии застоем.
В жизни Чичибабина начинается тяжелый период. К проблемам с литературной судьбой добавляются семейные неурядицы. Чем известнее становился Борис, чем больше людей тянулось к нему, тем мрачней и требовательней становилась Матильда. Она была равнодушна к его литературным занятиям, устраивала скандалы за житейскую нерасторопность, не понимала того, чем он жил. Она заставляла его работать на даче: копать погреб, штукатурить, носить ведра со строительным мусором. Они прожили вместе 13 лет и все же расстались.
Но осенью того же 1966 года он встречает влюбленную в поэзию почитательницу его таланта – Лилию Карась, и через некоторое время соединяет с ней свою судьбу. Он оставил первой жене все имущество – квартиру, дачу, вещи, и ушел к Лиле буквально в одном костюме. В новом браке поэт обрел личное счастье, а с ним начался новый творческий подъем. Они прожили вместе 26 лет – до самой его смерти. И до конца своих дней он жил этой любовью. Это был благословенный союз. Чичибабин писал о любви, как дышал – естественно, просто и очень глубоко:
Все женщины прекрасны. Ты одна
божественна и вся добро и чудо,
как свет и высь. Я рвусь к тебе со дна.
Все женщины для мига. Ты одна
для вечности. Лицо твое на фресках…
Поэт много путешествует по стране, знакомится с новыми людьми. В начале 1968 года в Харькове печатается последний доперестроечный сборник Чичибабина – «Плывет Аврора». В нем, еще более чем в предыдущей «Гармонии», многие лучшие стихи поэта были изуродованы цензурой, главные произведения отсутствовали. Чичибабин никогда не умел бороться с редакторами и цензорами. Остро переживая то, что сделала с его книгами цензура, он писал:
При желтизне вечернего огня
как страшно жить и плакать втихомолку.
Четыре книжки вышло у меня.
А толку?
В 1972 году в самиздате появился сборник его стихов, составленный известным московским литературоведом Л. Е. Пинским. Кроме того, по рукам начинают ходить магнитофонные записи с квартирных чтений поэта, переписанные и перепечатанные отдельные листы с его стихотворениями. В 1973 году Чичибабина исключают из СП СССР. Интересно, что для начала от него потребовали передать в КГБ свои стихотворения, которые он читал там-то и там-то. Он должен был сам подготовить печатный текст, чтобы «там» смогли разобраться в деле. Друзья советовали поэту переслать наиболее невинные стихи, но Борис Алексеевич так делать не умел и отослал самые важные для себя сочинения – те, которые отчаянно прочитал на своем пятидесятилетии в Союзе писателей: «Проклятие Петру» и «Памяти А. Т. Твардовского». В последнем были, например, такие слова:
И если жив еще народ,
то почему его не слышно?
И почему во лжи облыжной
молчит, дерьма набравши в рот?
В 1974 году поэта вызывали в КГБ. Там ему пришлось подписать предупреждение о том, что, если он продолжит распространять самиздатовскую литературу и читать стихи антисоветского содержания, на него может быть заведено дело. В тюрьму он в этот раз не попал, но оказался на двадцать с лишним лет «отлученым» от литературы. Его вовсе перестали печатать. Наступила пора замалчивания самого имени Чичибабина:
В чинном шелесте читален
или так, для разговорца,
глухо имя Чичибабин,
нет такого стихотворца.
Все это время (1966–1989) он работает старшим мастером материально-заготовительной службы (попросту – счетоводом) харьковского трамвайно-троллейбусного управления. И продолжает писать – для себя и для своих немногочисленных, но преданных читателей. Но публикации, очень редкие, появлялись только за рубежом.
В 1987 году поэта восстанавливают в Союзе писателей (с сохранением стажа) – восстанавливают те же люди, которые исключали. Он много печатается. 13 декабря 1987 года Чичибабин впервые выступает в столичном Центральном Доме литераторов. Успех был колоссальный: зал дважды встает, аплодируя. В 1990 году за изданную за свой счет книгу «Колокол» Чичибабин был удостоен Государственной премии СССР. Поэт участвует в работе общества «Мемориал», дает интервью, совершает поездки в Италию, в Израиль. В 1990 году за книгу «Колокол» поэту вручили Государственную премию СССР и премию имени Сахарова «За гражданское мужество».
В 1991 году распался Советский Союз. Поэт не смог смириться с этой катастрофой, отозвавшись на нее исполненным боли «Плачем по утраченной родине»:
Ее просторов широта
была спиртов пьяней…
Теперь я круглый сирота –
по маме и по ней.
Из века в век, из рода в род
венцы ее племен
Бог собирал в один народ,
но божий враг силен.
И, чьи мы дочки и сыны
во тьме глухих годин,
того народа, той страны
не стало в миг один.
При нас космический костер
беспомощно потух.
Мы просвистали свой простор,
проматерили дух.
К нам обернулась бездной высь,
и меркнет Божий свет…
Мы в той отчизне родились,
которой больше нет.
(1992 г.)
***
Кто – в панике, кто – в ярости,
а главная беда,
что были мы товарищи,
а стали господа.
Ох, господа и дамы!
Рассыпался наш дом –
Бог весть теперь куда мы
несемся и бредем.
Боюсь при свете свечек
смотреть на образа:
на лицах человечьих
звериные глаза.
В сердцах не сохранится
братающая высь,
коль русский с украинцем
спасаться разошлись.
Но злом налиты чаши
и смерть уже в крови,
а все спасенье наше
в согласье и любви,
Не стану бить поклоны
ни трону, ни рублю –
в любимую влюбленный
все сущее люблю…
(1991 г.)
***
Пушкин, Лермонтов, Гоголь – благое начало,
соловьиная проза, пророческий стих.
Смотрит бедная Русь в золотые зерцала.
О, как ширится гул колокольный от них!
И основой святынь, и пределом заклятью
как возвышенно светит, как вольно звенит
торжествующий над Бонапартовой ратью
Возрождения русского мирный зенит.
Здесь любое словцо небывало значимо
и, как в тайне, безмерны, как в детстве, чисты
осененные светом тройного зачина
наши веси и грады, кусты и кресты.
Там, за ними тремя, как за дымкой Пролога,
ветер, мука и даль со враждой и тоской,
Русской Музы полет от Кольцова до Блока,
и ночной Достоевский, и всхожий Толстой.
Как вода по весне, разливается Повесть
и уносит пожитки, и славу, и хлам.
Безоглядная речь. Неподкупная совесть.
Мой таинственный Кремль. Наш единственный храм.
О, какая пора б для души ни настала
и какая б судьба ни взошла на порог,
в мирозданье, где было такое начало –
Пушкин, Лермонтов, Гоголь,– там выживет Бог.
(1979 г.)
К творчеству поэт относился очень серьезно. Вот его строки:
Можно вёрстами на уши вешать лапшу,
строить храмы на выпитом кофе,
но стихи-то – я знаю, я сам их пишу –
возникают как вздох на Голгофе.
Чичибабин замечательно напишет о своем призвании в стихотворении «Защита поэта»:
«И средь детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он».
А. С. Пушкин
С детских лет избегающий драк,
чтящий свет от лампад одиноких,
я – поэт. Мое имя – дурак.
И бездельник, по мнению многих.
Тяжек труд мне и сладостен грех,
век мой в скорби и праздности прожит,
но, чтоб я был ничтожнее всех,
в том и гений быть правым не может.
Я – поэт, и мой воздух – тоска,
можно ль выжить, о ней не поведав?
Пустомель – что у моря песка,
но как мало у мира поэтов.
И, томим суетою сует,
и, как Бога, зовя вдохновенье,
я клянусь, что не может поэт
быть ничтожным хотя б на мгновенье.
Светлый рыцарь и верный пророк,
я пронизан молчанья лучами.
Мне опорою Пушкин и Блок.
Не равняйте меня с рифмачами.
Я – поэт. Этим сказано все.
Я из времени в Вечность отпущен.
Да пройду я босой, как Басё,
по лугам, стрекозино поющим.
И, как много столетий назад,
просветлев при божественном кличе,
да пройду я, как Данте, сквозь ад
и увижу в раю Беатриче.
И с возлюбленной взмою в зенит,
и от губ отрешенное слово
в воскрешенных сердцах зазвенит
до скончания века земного.
Он не был воцерковленным человеком, считая, что Бог присутствует во всём: в любой былинке, в любом проявлении жизни. «Мой Бог начинается не «над», а «в», внутри меня, в сокровенной глубине моей»,– писал Чичибабин. – Не существует одного Бога на всех, ибо у каждого он свой. Все беды от этого первородного греха: мы каждый день предаем Бога, не желая слышать Божью волю. А ее нельзя слушать стадом. Это всегда только личностный путь. Бог говорит всегда с одним человеком, наедине, один на один».
Как мало в жизни светлых дней,
как черных много!
Я не могу любить людей,
распявших Бога.
Отвечая на вопросы анкеты, Чичибабин написал, что его любимое занятие «совершать героические поступки». На пункт «Ваше представление о счастье» он ответил: «Любить». А когда нужно было написать, «что для него несчастье», он ответил: «О несчастье не имею ни малейшего представления…»
Умер Борис Чичибабин в декабре 1994 года, менее месяца не дожив до своего 72-го дня рождения. Похоронен на 2-м кладбище г. Харькова (Украина). На улице Харькова, названной в его честь, сооружена мемориальная доска со скульптурным портретом.
Григорий Померанц утверждал: «В стихах Бориса Чичибабина, во всей их безыскусственности нет стилизации под святость, но есть то, что составляет самую ее суть: любовь. Любовь как счастье разделенного чувства и любовь как готовность душу свою отдать за ближнего…»
Не каюсь в том, о нет, что мне казалась бренней
плоть – духа, жизнь – мечты, и верю, что, звеня
распевшейся строкой, хоть пять стихотворений
в веках переживут истлевшего меня.
***
Как страшно в субботу ходить на работу,
В прилежные игры согбенно играться
И знать, на собраньях смиряя зевоту,
Что в тягость душа нам и радостно рабство.
Как страшно, что ложь стала воздухом нашим,
Которым мы дышим до смертного часа,
А правду услышим – руками замашем,
Что нет у нас Бога, коль имя нам масса.
Как страшно смотреть в пустоглазые рожи,
На улицах наших как страшно сегодня,
Как страшно, что, чем за нас платят дороже,
Тем дни наши суетней и безысходней.
Как страшно, что все мы, хотя и подстражно,
Пьянчуги и воры – и так нам и надо.
Как страшно друг с другом встречаться. Как страшно
С травою и небом вражды и разлада.
Как страшно, поверив, что совесть убита,
Блаженно вкушать ядовитые брашна
И всуе вымаливать чуда у быта,
А самое страшное – то, что не страшно.
1976
Добавьте комментарий