ПАМЯТИ ВЕРЫ НИКОЛАЕВНЫ МАРКОВОЙ (1907–1995)

Тогда же в «Литературной газете» от 15 марта 1995 года появилась совсем небольшая, но настолько проникновенная заметка «Памяти Веры Марковой».

ПАМЯТИ ВЕРЫ МАРКОВОЙ

9 марта, в четвертый день Великого поста, скончалась поэтесса, чьи первые стихи написаны были на излете серебряного века, а первая и единственная книга издана два года назад. Вере Николаевне Марковой суждено было прожить этот самый бурный и трагический век нашей поэзии почти с самого его начала и почти до самого конца. То, что она увидела и поняла об этом веке еще в молодости, велело ей принять своего рода постриг, дать обет молчания. Она много писала, но и не помышляла о публикациях. Она не желала быть даже косвенно – соучастницей подлости, отречения от «учителей бессмертия», унижения русской Музы, и она разрешилась от добровольного затвора лишь после того, как вернулись к читателю все, от кого он, читатель, имел несчастье отречься. Имя Веры Марковой, переведшей на русский язык Басё и Эмили Дикинсон, переложившей для детей ветхозаветные предания и средневековые легенды, из самых сиятельных имен нашей переводческой школы. На склоне дней ей улыбнулась и другая слава, негромкая, но безусловная: ее собственные стихи были наконец прочтены и заняли место, подобающее им по достоинству, а не в силу внелитературных обстоятельств. Истинная их оценка, впрочем, еще впереди – быть может, в следующем веке.

Сегодня же главное, что надлежит сказать о Вере Марковой, отдавая ей последнее целование,– она являла собою пример того благородства, совершенной честности и самоотречения, о которых современные писатели (да и читатели) попросту не подозревают. В эти дни прощания с Верой Николаевной, Добрушей, как звали ее самые близкие, безгранично доброй и вместе с тем непреклонной во всем, что касается противостояния злу, поражаешься: как же она соответствовала имени, которое носила! «Молчальница», затворница, схимница русской поэзии, своим присутствием, своим именем, своей верою она спасала очень многих — знавших ее и незнакомых – от дурных слов и поступков. Вечная ей память, вечный покой во блаженном успении…

Галина БАШКИРОВА, Валентин БЕРЕСТОВ, Александра ИСТОГИНА, Григорий КРУЖКОВ, Семен ЛИПКИН, Инна ЛИСНЯНСКАЯ, Лев ОЗЕРОВ, Вера ПАВЛОВА, Михаил ПОЗДНЯЕВ, Виктор САНОВИЧ, Олег ЧУХОНЦЕВ, протоиерей Александр ШАРГУНОВ

***

Когда А. Я. Истогина уезжала на всё лето в родную Ястребовку (это в Курской области), то отдавала мне ключи от своей квартиры на Таганке, из окна ее был виден Покровский монастырь, хранящий мощи св. блаженной Матроны Московской. Я должен был следить за квартирой, поливать цветы, вынимать почту. В эти месяцы я особенно часто бывал у Веры Николаевны. А она с тех пор подписывала мне свои новые книги: «домовому».

В заключение приведем заметки из рукописи А. Я. Истогиной, посвященной единственному сборнику стихов самой Веры Николаевны «Луна восходит дважды».

ИЗ ТЕКСТА А. Я. ИСТОГИНОЙ О КНИГЕ В. Н. МАРКОВОЙ «ЛУНА ВОХОДИТ ДВАЖДЫ»

У поэзии много определений. Пастернак говорил, что это – «скоропись Духа». Вероятно и так. Но Дух не только дышит, где хочет,– Он как бы проявляется в двух величинах: постоянной и переменной, вечной и временной. Постоянно то, роднит Гомера и Пушкина, Катулла и Мандельштама – и каждого из них каждым из нас. Переменно то, что характерно прежде всего для данного века. То есть поэзия – это и скоропись духа времени. И бывают эпохи, именно эта ее способность довлеет самым грубым образом (Евтушенко, например). Но бывают поэты, которые неотменно вмещают в своих стихах обе величины – переменную и постоянную, равно их представляют.

Перед нами книга известнейшей переводчицы с японского – Веры Марковой, которая всю жизнь писала стихи, но впервые они были напечатаны лишь в 1989 году и сразу обратили на себя внимание – свободой и вдохновением. Казалось бы, существую обособленно, поэт дезориентируется, усыхает, чувствует скованность, либо слишком тривиален, «традиционен». Он отторжен от того, что туманно именуется литературным процессом и как бы заведомо обречен на неудачу. Но не тут-то было! Стихи Веры Марковой удивительно свежи, глубоки, профессиональны в лучшем смысле этого слова. Налицо свой мир, свой стиль, свой взгляд на художественную культуру.

В последнее время немало упреков прозвучало в адрес метафоры, и было в этих упреках много справедливого: и неточна-то она зачастую, и слишком ориентирована на внешний эффект, и многое другое. Но читая Маркову, убеждаешься, что образ в поэзии – очень не лишняя вещь, только он должен работать на суть дела, на прояснение, а не затемнение смысла высказывания. И нередко образ и есть метафора

Мы ехали. Взглядом я провожала,
До слез, до рези в глазах,
Лоскутное нянькино одеяло,
Растянутое на ножах.

Затылком был небосвод повернут
Лисьих и волчьих цветов,
Но горе тому, кто походя сдернет
С земли дырявый покров.

Тому, кто замыслит – сплошным Петербургом –
Все берега – в гранит
И доморощенным демиургом
Все ножи обнажит.

1981

Всё зловещее неблагополучие XX века живет здесь, но пока в предчувствии. Отсюда, видимо, этот страстный призыв вековавшего с веком человека.

Берегите серые, тусклые будни,
Ваш родной, ваш мышиный дом!

(«Заклинание огнем и бурей»)

Или:

Благая весть, как колокол, пуста.
В каких словах найдет себе приют?

(«Витающий в пространстве волосок». Стр. 87)

Страшная реальность XX века.
Примечательно и привлекательно то, что лирика Марковой явно философская и через метафору звучит именно мысль, а не картина. Но мысль, сросшаяся с чувством, мысль поэта, художника, которому свойствен особый способ и тонус размышления.

Я солнца зимнего собой не заслоняю,
И время сквозь меня течет, теряя вес.
Полуоглохшая, усталая, больная,
Но на земле чудес
я – чудо из чудес.

Как льдинка,
человек во мне все больше тает,
По мостовой стучит, стучит капель.
Да, небо тяжело, но как оно блистает!
Да, тяжела земля, благословенна цель!

(Стр. 91)

«Предметность» характерна, и это не прием, а подлинное ощущение. Равно как и высокий, восхищенный взгляд на человека, почти исчезнувший из стихов обихода. Тающее чудо – та реальность, которую непросто осознать. Тем паче, что бывает и иное таяние.

Да, я была, когда мной правил страх,
Податливее тающего воска.

(Стр. 18)

Это честное признание, ибо Вера Маркова строга и взыскательна прежде всего к себе, к своим поступкам. В ее стихах нет никакого самолюбования, никакого противопоставления себя всему свету. Никакого кокетства и исступления, хотя ведь «исповедь хмельней вина» – и это знает Маркова. Она не щадит себя, но и здесь ей не изменяет безупречный вкус, чувство меры, духовная культура, одним словом: «Но есть во мне железный стержень – страх», поэтому всякая уступка – до известного предела, в ведущее впечатление – бесстрашие, «отмах руки, необратимость речи» (стр. 21). И именно в речи все отражено: ритм энергичный, упругий, подчас резкий, словарь богатый, свежий, разнообразный, слова единственные, внятные, ничего аморфного, приблизительного. Горечь, свет, страсть, раздумье, тревога, восторг бытия – гамма чувств огромна и достоверна.

В стихах налицо историзм, опыт культуры, философский запал, но очень по-русски, т. е. не отвлеченная метафизика, но дело жизни, кровь бытия…

Находясь как бы на перекрестке поэтических традиций, Маркова проявляет вкус к предметности, исчерпывающему слову, лаконизму. Оттого-то метафора не довлеет, но светит изнутри, смысл сгущая и вместе с тем полифонизируя.

Драматизм «конечных» вопросов: правда и ложьь, отвага и трусость, память и неведение, любовь и ненависть, время и вечность.

Вера и неверия, а точнее – тема Творца, религиозного чувства. Свежо и остро передано ощущение подвлиянности и свободы:

Казни меня или милуй,
Я – порожденье слепых стихий.
Они мной владеют до самой могилы,
По праву,
Не за мои грехи.

Дыханье моря – приливы, отливы
Гонят мою соленую кровь.
Руки мои – ветки оливы.
Череп – поющей сферы покров.

То, что есть, и будет, и было,
Мерзость мира и прелесть его,–
Господи, это мне не под силу! –
Но под силу Тебе – и несу, ничего.

1982

(Стр. 14)

Схватка, боль, бела – и покой «в остатке», в результате. От стихов исходит ощущение силы, самообладания, мудрой и потому не помнящей об этом правды. По Мандельштаму. Это, вероятно, и помогало Марковой творить в вакууме, которого на самом-то деле не могло быть, ибо она всегда жила внутри культуры и истории, в том числе современной истории. Отсюда этот бесповоротный самоприговор и осуждение:

СЛАДКОПЕВЕЦ

Певцы слепого упоенья…
Пушкин

Глухонемые неповинны.
Я осужден. Я знал. Я мог.
Свой чуткий рык, широкий, львиный,
Я утишил.
И он умолк.

Я Долго дудочкой целебной
дурней, словно крыс,
Но демон моего молебна
Мне втайне горло перегрыз.

Кому я крикну из-под снега,
Кому, пылая, посулю:
«Я – Слово. Альфа и Омега.
Чтоб воскресить, испепелю».

1984

(Стр. 114)

Маркову интересно читать, о ее стихах хочется думать, ими жить. Как всегда, искренность вдохновения, на котором настаивал Пушкин, подлинность переживания проступят сквозь страницу и захватят читателя. «Талант – единственная новость, которая всегда нова» – с этим не поспоришь. Этому порадуешься. Порадуешься и демонстрируемой Марковой свободе стиха – внутри строгого канона – как в иконописи. Ученичество у нее в крови, неслучайно целый раздел книги назван «Учитель бессмертия», но это состояние скорее духовное, сокровенное, нежели формальное. И здесь традиция Востока и Запада взаимопереплелись, поичем не декларативно, а органически – Маркова слишком свободна и высока душой, чтобы самоутвержлаться либо навязывать свою точку зрения.

«И мир был виден мимо и насквозь» (стр. 4) – говорила она, и здесь тоже очевиден оттенок духовного опыта Востока, но и России, ее самоотдачи, безоглядности, страсти к окончательности, что ли. По темпераменту эта книга, конечно, российская, но чувство меры неизменно. Равно как и целомудрие – духовное, душевное, словесное.

Читаю стихи медленно, медленно,
Раздвигая слова пространством.

Завертит ветер крылья мельницы,
Слова сольются,– пиши пропало!

Пробую слово бережно, бережно,
На вкус, на зрение, на осязание.

Слезами отмыто, светом отбелено,
Слово – родитель и создание.

1989

И еще об одном – о «звуках колдовских», о музыке:

Сестра и брат – Гармония и Хаос,
Кто старше? Кто кого переживет?
Что ж! Родилось и, кажется, распалось,
Качнулся мир, но музыка – оплот.

Ловлю ее в стихе, в сумбурной речи,
Но знаю, лучше слышит соловей.
Ему дано. Еще он недалече.
Он маленький судья семьи своей.

Еще он здесь. У старого колодца.
Как бы спешит все оплатить с лихвой.
Мы прощены, и песня остается,
И разговор меж мною и тобой.

1988