АРХИЕПИСКОП НИКОН (АЛЕКСАНДР ПОРФИРЬЕВИЧ ПЕТИН; 1902–1956 гг.)

ПИСЬМА ИЗ ЛАГЕРЯ

К счастью, у родственников Владыки сохранились его письма из лагеря. Вот что пишет о них племянник Владыки протоиерей Александр Кравченко, ректор Одесской Духовной семинарии: «От штормовых для нашей семьи тридцатых-сороковых годов осталось совсем немного: несколько писем отца Александра с каторги. На почтовых открытках с изображением Красного воздушного флота – по нескольку строк. Здесь перечисляются имена близких. Первой отец Александр всегда упоминал мать, которую очень любил. Далее упоминается Мусенька (ласковое от Марфы). Это родная сестра отца Александра, моя мать. Коленька – это мой папа. Его забрали в 1937 году, и с тех пор от него не пришло ни одной строчки. Был человек, и не стало. И, наконец, в письмах-открытках еще одно имя: Шурочка. Это я. Тогда мне не было и четырех лет. Сам отец Александр никогда не был женат. Письма отца Александра поражают полным отсутствием уныния, духовной силой и радостью среди тяжких страданий и в двух шагах от смерти. Первое письмо написано отцом Александром из камеры Бутырской тюрьмы. На листке бумаги, карандашом, без числа:

«Родненькая мамочка, все я получил. Здоров, имею прекрасное настроение. Всему радуюсь. Хочу только, чтоб Вы, родненькая моя, были спокойны и чтобы все радовались. Как Мусенька и Шуренчик чувствуют себя? Я особенно радуюсь, когда и Вы, мамуся, хоть немножечко припишете к передаче. Всех, всех приветствую с особенною радостью и любовью. Петин Александр Порфирьевич, 15-я камера».

Прошло много месяцев, прошли 1933-й и 1934 годы. Видно, послабление вышло лишь в 1935 году, когда вновь разрешено было писать близким. Написать слово Бог, да еще на открытке, было невозможно. Местоимение «Он» и слова «Радость», «Надежда», «Жизнь» с большой буквы понятны каждому христианину:

«Здравствуйте, мамуленька моя миленькая. Здравствуйте, Мусенька, Коленька, Шурочка. Крепко всех вас целую! Вчера получил письмецо. Как же вы моих писем не получаете? Ведь я же вам шлю каждый день. Почта, вероятно, ходит редко. А вы не беспокойтесь обо мне. Себя берегите. Я здоров. Все хорошо. О возвращении своем я меньше знаю, чем вы. Вы радовали меня каким-то знанием своим, а теперь вы спрашиваете меня. Я одно пока только знаю: прошло два года, еще три впереди. А может быть, и нет. Кто знает? О маме думаю, в этом меня укорить нельзя, но ускорить возвращение… Что я могу? Хорошо бы было возвратиться. Но, что же, родненькие мои? Не наша воля, а Его. Будьте спокойны.
Александр 10/III-35 г.»

А вот еще одно письмо, написанное буквально на следующий день:
«Родненькую мамочку мою крепко целую. Здравствовать ей и радоваться. Сегодня первый чудный день. Он говорит о весне. В это время быть бы мне с вами. Да, видно, то, что нам кажется хорошо, не совсем так. Мы ведь меньше знаем, чем Он, потому, зная о Его любви, будем спокойны. Мамочка, будьте достойны своего высокого звания. Помните не только меня, но прежде всего Его, нашу Радость, нашу Надежду, Жизнь. В Нем мы сокроем себя. Всем мир! Всем приветствие любви.
Александр. 11 марта 1935 г.»

Отец Александр в своем положении узника находил возможность не только утешать близких, но и самому укрепляться в испытаниях:
«Мусенька, ты пишешь, что мамочка после удара не такая, как была. Какая же она? В чем дело? Сознание, вероятно, затемнилось? Как это печально. Мусенька, и ты будь спокойна. Знай, что мне тебя учить не пристало. Но вспоминай еще о вечности и ее Начальнике и Отце. Пусть это будет не чем-то далеким, а как оно есть! Реальным и близким. Весь мир, все в свое время свершится. Если будем достойны радости, то и радость вечная придет. Я очень много воспринял того, о чем только говорил; что было только теоретично, стало опытом и действительностью. Все хорошо. Я как будто стал тверже, хотя дальнейшие испытания покажут это. Шурочку родненького крепко целую. Пусть знает, что я его крепко люблю. Всем же радости и мира.
Александр. 12 марта 1935 г.»

Некоторые послания батюшки приходили на почтовых открытках:
«Моей мамочке радость и мир! Мусенька, Коленька, Шурочка и Вы, моя родненькая мамуленька! Здравствуйте! Я получил вчера ваше письмо и сегодня спешу на него ответить; да и без этого я, конечно, сегодня написал бы вам, так как взял за правило: пока нет распутицы, писать вам каждый день. Вы спрашиваете меня о здоровье. Да ведь я в каждом письме пишу, что здоров и прекрасно себя чувствую. Чего же вы беспокоитесь? А врач обследовал по рации, из Чибью. Я думал, что это вы обо мне хлопотали. Если бы я был больной, меня, вероятно, перевели бы в другой лагерь, поюжнее. Так я предполагал. Все хорошо. У нас тоже весна. Скоро распутица, писем не будет, так вы тогда не волнуйтесь. Мы не в плохих условиях. Все хорошо. До свидания. Целую крепко всех, Александр. Мамочку мою за приписку: «Целую. Мама»,- еще раз целую крепенько». В праздник Благовещения отец Александр пишет: «Мою мамочку, Мусеньку, Коленьку, Шурочку и всех, всех дальних и близких приветствую с Днем Радости! Счастливый день! Солнышко в этот день радуется и души людей тихо веселятся. Если вы верующие, да веселится и ваша душа и да не омрачается никакой печалью. Мир вам всем.
Александр, 1935 г., 7 апреля/25 марта».

Еще одно письмо отца Александра:
«Здравствуйте, мамочка, Мусенька, Коленька, Шурочка! А письма все-таки редки от вас. Не знаю, как мои, я пишу часто. После тридцатиградусных морозов в первой половине апреля сегодня снова потеплело. Однако не так, конечно, как у вас. У нас все в серебре, а у вас в золотистых солнечных лучах. У вас масса птиц и зелень распускающаяся, цветы, а у нас белые куропаточки и снег. Как-то раз зимой увидели черного ворона, и заключенные шутили: очевидно, он тоже сосланный. Так он не гармонировал с белой тундрой. На душе хорошо. Вам желаю мира и отрады. До свидания. Здоров, все хорошо.
Александр. 1935г., 15 апреля».

Последнее из дошедших до адресата писем:
«Здравствуйте, дорогая моя мамочка, Мусенька, Коленька, Шурочка! Как-то хорошо становится на душе при воспоминании о вас. Вот и сегодня, даже радость пришла. Родненькие мои, а ведь верно, что уже не за горами наша встреча. Крепитесь, еще немного. Мамуся, не печальтесь, только радуйтесь и будьте здоровы. Мусенька родная, ты чего же так сильно болеешь? Все было бы хорошо, если бы вы не болели. Ну ничего, и болезни, я уверен, ваши не к смерти, но к (…). Не печальтесь, радуйтесь. Все хорошо. Я здоров. Прекрасно себя чувствую. Лето хорошее, во всем. Итак, до скорого свидания.
1936 г., 12 июля».

Находясь в местах заключения, отец Александр молился такой молитвой о погибших в те злые годы:
«Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабом Божиим (имя рек), на поле брани убиенным, в заточении скончавшимся, за веру и любовь ко Господу пострадавшим, замученным, убиенным и казненным, всем, внезапной смертию скончавшимся, яже вода потопи, в снедь зверем бывшим, от стремнины павшим, напутствия Святых Тайн не сподобившимся, от глада и мраза скончавшимся».

ПОСЛЕ ЛАГЕРЯ

Выйдя на свободу, отец Александр вернулся на свой приход в Пензе. Шел 1937-й год. Позади – пять долгих лет каторги. Теперь он свободен, прав гражданских, как у священника, нет, но он не только остался жив, но может наконец-то обнять свою мать, увидеться с сестрой, вновь вернуться к тому добровольному подвигу, который взял на себя,– служению Церкви и народу Божию.

– О чем задумался, болезный?
Голос отвлек его от мыслей. Перед ним, глядя с участием на его лагерное обмундирование, стояла пожилая женщина.
– Да вот, размышляю,– ответил батюшка.
– Не беспокойся, касатик, все у тебя сложится хорошо, Бог не оставит, а я небольшим могу помочь. Сегодня торг вышел хороший, продала живность домашнюю. Прими, что имею. Не примешь, обижусь. Ты ведь странник из тех стран, северных. И у меня там сын ни за что страдает, а посылки уже несколько месяцев не принимают. Вроде как сыну даю. Не откажи, уважь.
Отец Александр принял подаяние.

Продолжим рассказ самого Владыки Никона о священническом служении после освобождения из лагеря:
«И вот, я стою на взгорье в лагерной одежде перед Пензой, городом, где мне предстояло служить священником. В предместье со мной повстречался человек, который обратил внимание на путника с котомкой на плечах, в потрепанной одежде, и ничего не спрашивая, подал мне щедрую милостыню. Это было добрым знаком. Он помог мне утвердиться, и в течение последующей жизни по мере сил и возможностей я старался приходить на помощь нуждающимся.

В храме, где я начинал свою службу, уже несколько недель не было священника. Предыдущий священнослужитель не пользовался авторитетом, и люди не посещали храм. Я стал служить в безлюдном храме. Не было ни хора, ни псаломщика, был церковный староста, исполняющий обязанности сторожа и уборщика. Может быть, долго бы мы со старостой молились в пустой церкви, но я решил, что проповедовать Слово Божие можно и для одного человека. Староста с удивлением рассказал знакомым, что прислали чудака-священника, который произносит проповедь для него. Через несколько дней в церкви молились несколько человек. Я старался служить каждый день и проповедовал. Через неделю церковь была заполнена верующими. Это не осталось без внимания недоброжелателей из местного союза воинствующих безбожников. Финансовые органы на это обратили внимание и наложили на священника огромный налог. Затем всполошились активисты из «Союза воинствующих безбожников». И, наконец, меня вызвали в местное отделение НКВД и обвинили в том, что во время проповеди я использую гипноз, «сверля всех открытыми черными глазами», о чем сообщили в газете. Вероятно, в более зрелом возрасте я не обратил бы внимания на это сообщение, но юность более восприимчива и ранима. Я объявил, что во время произнесения проповеди, чтобы опровергнуть нелепые слухи, буду закрывать глаза. С тех пор двадцать лет я произношу Слово Божие с закрытыми глазами, хотя первопричина давно изжила себя.

Внешний вид священника должен подчеркивать и соответствовать его внутреннему образу. Пастырь должен быть всегда в своей форме – рясе. Я старался неизменно везде и всегда быть в духовном платье. Один из тех, кому не понравилось появление священника в рясе на улицах города, решил проучить меня. На одной из оживленных улиц он подкараулил меня и, нещадно сигналя, на велосипеде направился прямо на меня, стараясь напугать и унизить в глазах окружающих. Я уступил ему дорогу один раз, потом другой, но велосипедист настойчиво возвращался, надеясь сбить меня с ног. Мне удалось приостановить велосипед и направить в другую сторону. Пригодилась приобретенная сноровка на лесоповале и в тундре. От неожиданности велосипедист неуверенно проехал еще несколько и повалился на землю. Преследовать меня он более не посмел, тем более что симпатии всех, видевших этот скверный поступок, были на стороне священника. Потом этот молодой человек познакомился со мной ближе и, посещая храм, стал ревностным христианином…»

В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

Когда началась война, отца Александра призвали в армию и определили в стройбат. «Мамочка моя, на фронт позвали меня, поцелуемся. Благослови тебя, родная, Господь. Ненадолго наша разлука, не волнуйся. Вчера – каторга, сегодня – фронт, матери не привыкать, только рано седой стала»,– писал он в первые дни после мобилизации.

Батальон, в который был определен отец Александр, строил аэродромы и взлетные полосы. Здесь пригодились его профессиональные знания. Батюшка себя и здесь не щадил. Но немцы наступали так стремительно, что подготовленные полосы приходилось бросать. Приходит приказ: «Отходим! Завтра здесь будут враги!» – и снова в путь на восток. По флангам уже всполохи. Глаза у командиров беспокойные, они еще совсем юноши, а в батальоне всё больше пожилые. Кажется, все-таки успели уйти и на сей раз. Вытянулись на подводах по проселку. Тихо. Только где-то вдали громыхает. Поздняя осень – краса России. Золото, серебро в лесах, грибов даже у дороги видимо-невидимо. Когда строили аэродромную полосу, отец Александр учил всех правильно бить по камню. Привезли много камней, бьешься с ними – и напрасно. Надо иметь особый навык, чтобы от удара камень разлетался. А теперь рассыпалось все: и будущий аэродром, и полоса, и командиры, и солдаты. Идет обоз, да немалый! Десятки подвод, даже две сорокопятки тянут лошади. День хорошо прошли. Свечерело. Направо и налево молнии сверкают, громыхает. Но то не молнии это и не гром – это отходят наши войска. Пошел слух в обозе, что попали в окружение. Страшное это слово в первые дни войны, поэтому обоз торопится вперед.

Когда раздался свистящий звук и крики «Воздух!», было уже поздно. Земля вздыбилась, и в воздух поднялись остатки повозок, людей, лошадей. «В лес, в лес!» – кричали все, но до него нужно было еще добежать. Отец Александр упал в густую траву, в поздние цветы. Упал на живот, втянул голову. Страх. Поле широкое, деревьев нет. Повернулся на спину. Небо голубое, радостное, совсем не осеннее, а вверху как кошмар – «Мессершмитт-109», черная смерть. Лошади оборвали постромки, мечутся по полю, раненые стонут, а в траве – тишина, стрекозы прыгают, муравьи норовят на лоб заползти. И вдруг – дикий вой. Сверху пули косят траву, цветы. Тень от крылатой смерти прошла. Маленькая она, не может заслонить даже заходящее солнце, но возвращается вновь и вновь. Да, это она – смерть! Кто ты, сидящий в железной птице, исчадие ли ада? Почему избрал меня? Так близко подлетел самолет, что убийца виден в своей кабине. Расстреливает. Убивает беззащитного. Спасаться? Перебежать на другую сторону опушки? Так и сделал. Бомбы израсходованы, но еще есть возможность пулями пришпилить человека к земле. Разворот. Солнце слепит. Это была уже просто азартная охота. Немецкий летчик не просто кружил над полем – он стрелял, стрелял и снова стрелял. Отец Александр оказался на маленькой опушке, как на блюдце. Убежать в лес невозможно, и он перебегал с места на место. Наверное, паренек из воздушного флота вермахта эту охоту в свой послужной список не записал. Улетал он сердитым, даже погрозил кулаком в кожаной перчатке. Наступила тишина…

Вновь стали слышны запахи, дыхание земли, снова запели шмели. Совсем недалеко раздались голоса уцелевших. А встать нет сил. Приподнялся отец Александр, заметил тоненькую проволоку, руку протянул и отдернул: понял, что лежал рядом с миной. Не смотрел себе под ноги отец Александр, когда, спасаясь от пуль, ничком валился на землю, вжимаясь в нее при новой пулеметной очереди. Словно вечность прошла, пока он выбирался с опушки. Бегал, спасаясь от смерти с неба, а она и в земле поджидала. Вероятно, наши отступавшие войска заминировали места, опасаясь прорыва танков, да и противопехотные мины бросали.

Случилось как-то так, что их батальон аэродромного обслуживания остался по чьей-то халатности чуть ли не за линией фронта, в тылу наступающих по большим дорогам немецких войск. Отца Александра хранил Господь Бог и материнские молитвы. Бойцы батальона хорошо знали, что он священник, уважительно звали «батей», несмотря на то, что он был сравнительно молод. Спокойная уверенность отца Александра, его особенная любовь к окружающим передавалась всем. И теперь, когда строительный батальон спешно отходил с остатками аэродромного хозяйства по одной из забытых проселочных дорог, эти качества священника были как нельзя более кстати.

Обоз упрямо вырывался из клещей наступающих немецких войск. Раскат взрыва заглушил скрип обозных колес. Передняя телега неожиданно взлетела на воздух, бились раненые лошади: сработала противотанковая мина. Теперь оставалось одно: с самодельными щупами медленно продвигаться вперед. Но там, где проходил человек, лошадь с нагруженной телегой могла подорваться на мине. Наступила ночь. Немцы в эти часы отдыхали. Надо было использовать эту возможность, однако обоз еле двигался, прокладывая дорогу по минному полю в полной темноте. Но вот – снова яркий всполох огня, оглушительный грохот. Все остановились. Так продолжалось несколько дней. Люди и лошади были измучены, еды не было, воду пили из придорожных канав или подставляли плащ-палатки под осенний дождь. Похолодало, пошел мокрый снег, начавший заносить дорогу. С первой телегой теперь никто не хотел идти. Ропот грозил перейти в неповиновение. Обоз прекратил и без того медленное движение. И тогда командир позвал отца Александра. Оказывается, бойцы сказали, что они пойдут дальше, если «батя» перейдет на первую телегу или пойдет за ней.

Командир, совсем еще молодой человек, смущенно пояснил, что сейчас ни он, ни политрук ситуацию уже не контролируют. Офицер был, видно, интеллигентным человеком; как бы рассуждая вместе с отцом Александром, он сказал: «Я понимаю, что война есть война и можно приказывать, но у меня просто язык не поворачивается, и я прошу вас внять не голосу разума, а чувства. Конечно, это жестоко, вроде быть заложником, но сейчас людей может повести за собой только вера в священника. У бойцов есть уверенность, что с «батей» не пропадем. Вы знаете, – продолжал командир, – я и сам разделяю эту уверенность».

Не колеблясь, отец Александр пошел с первой телегой. Это не было броском на огнедышащую амбразуру. Но здесь присутствовала та же самоотверженность, в которой его укрепляла вера людей. Твердая уверенность отца Александра в том, что Бог сохранит его на предстоящем ему опасном пути, еще более утверждалась, когда он почувствовал веру других в себя, как носителя истины. Эта уверенность передавалась и солдатам. Так рождалось фронтовое братство, скрепленное нитями духовного единения. Бойцы повеселели и приободрились. «Батя» шел без устали. Отец Александр думал о том, что не каждому выпадают такие прекрасные мгновения в жизни, когда его вера обретает видимое подтверждение. Все страхи остались позади, на том «поле смерти», где не прервалась его жизнь от пулеметной очереди. Видимо, судил Господь и далее пронести свидетельство о Нем среди людей. Нелегкое испытание судил отцу Александру Господь в этот день. Нервное напряжение спало, но тело временами наливается тяжестью. То знобит, то бросает в жар. Когда стало совсем невмоготу, отец Александр прилег на телегу. После многокилометрового пути, когда самое тяжелое осталось позади, силы оставили измученного батюшку. Отец Александр лежал в жестокой горячке.

После выхода из окружения его доставили в ближайший госпиталь, в Кимры. Оказалось двустороннее воспаление легких. К этому моменту немцы совсем близко подошли к Кимрам, волжскому городу ремесленников, но затем фашистское наступление захлебнулось. Произошло знаменитое сражение под Москвой. За все время пребывания на фронте отец Александр не получил ни единой царапины. Сослуживцы заметили, что его пуля не берет, и буквально прятались за него во время перестрелок, а при бомбежке старались держаться поближе к «бате».

В это время в духовную жизнь России пришли перемены. Получив предупреждение митрополита Гор Ливанских Илии, Сталин дал разрешение возвращать священников с фронтов для служения в храмах. Отец Александр, узнав о том, что священников отпускают для служения, подал рапорт, его комиссовали по болезни, и вскоре он был назначен вторым священником в старинный русский город Кимры.
Когда отец Александр увольнялся со службы, командование, объявив ему благодарность, представило к награде. Отец Александр приехал на место служения в воскресенье, надеясь попасть к началу богослужения. Спросил у местных жителей, как пройти к храму. На пути встретил бородатого мужчину с удочкой, по виду явно церковного, и спросил:

– Вы не из церкви? Служба идет?
– Служба кончилась. А зачем вам туда?
– Я священник, буду служить здесь.
– А зачем вас сюда послали? Тут и одному священнику не прокормиться. Почти нет прихожан, а еще и второго священника прислали. Видите, иду с удочкой рыбу ловить, чтобы хоть что-то на обед сварить. Никаких доходов нет в церкви.
– А мы будем ловить человеков.
– Ишь, какой апостол нашелся.

Отец Александр прекратил диалог и направился к церкви. На церковных дверях висел замок. Отец Александр разыскал сторожа и попросил открыть храм, сказав, что он послан сюда служить. Сторож открыл двери и впустил священника в древний, запущенный, давно не ремонтированный храм. Осмотрев все внутри, отец Александр опять обратился к сторожу:
– Идите на колокольню и звоните к службе.
– Но звон запрещен! Нас арестуют!
– Я вам приказываю: звоните!

Сторож едва не бегом направился к колокольне. И вот впервые после стольких лет молчания заговорил старый колокол. Жители с удивлением слушали забытые звуки, тем более, что в воскресные вечера служб не было вот уже много лет. Несколько человек из любопытства решили подойти, чтобы узнать, что происходит в церкви, и почему звонят. То, что они увидели, весьма их удивило. Незнакомый священник облачился, сам раздул кадило, вышел на солею, дал начальный возглас и начал ектению:
– Миром Господу помолимся, – и сам себе вместо хора отвечал:
– Господи, помилуй… Затем с кадилом пошел по храму с пением «Благослови, душе моя, Господа…» Люди приближались к церковным дверям, заглядывали, но внутрь не входили. Несколько человек так всю службу и простояли за дверями. Закончив службу, отец Александр вышел на амвон. Храм был пуст, и все же священник с крестом в руках начал говорить проповедь:

– Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа… Стены и колонны холодные, а люди духовно голодные! На фронте кровь льется рекой, а здесь люди не хотят помолиться за близких, за воинов, чтобы сохранил их Господь. Меня с фронта прислали сюда, чтобы вас разбудить. С завтрашнего дня служба будет совершаться в храме ежедневно! Запомните, передайте своим близким и знакомым: если не будете ходить в храм и молиться, не вернутся с фронта ваши отцы, мужья, дети и внуки. Если вы не заплачете, то стены храма заплачут!

И действительно, когда на службу пришло множество народа, то по стенам потекли струйки воды, будто стены заплакали. Проповедь возымела действие, и в понедельник храм был уже наполовину заполнен. А к концу недели на службе стояло столько народа, что невозможно было пройти вперед. Весь город говорил о новом священнике, сотни людей потянулись к пастырю, Богом посланному им в эти тяжелые военные дни. И так полюбили жители своего священника, что каждое слово его, каждый совет стремились в точности исполнить.

Печать