СТО ЛЕТ ПАМЯТИ ЖЕРТВ ГЕНОЦИДА АРМЯН В ОСМАНСКОЙ ТУРЦИИ 1915–1923 гг.

ИЗ ПИСЕМ И ДНЕВНИКОВ АРМИНА ВЕГНЕРА (1886–1978)

Я никогда так ясно не ощущал себя живым, как в эти дни, несмотря на зрелище окружающего меня несчастья. Повсюду по краям дорог стоят армянские беженцы, голодные и страдающие: живая изгородь, которая плачет, просит и кричит, протягивая в мольбе тысячу рук; мы же проходим мимо с сердцами, исполненными стыда и боли.

Я пишу эти строки, вернувшись после осмотра лагеря беженцев. Везде голод, смерть, болезнь и отчаяние. Стоит запах нечистот и гниения. Из палатки слышны стоны умирающей женщины. Одна несчастная мать разглядела на моем мундире темно-фиолетовую эмблему медицинского подразделения и подошла ко мне с поднятыми руками.

Приняв меня за врача, она из последних сил ухватилась за меня, а у меня нет ни лекарств, ни бинтов, и мне запрещено помогать ей.

Но все это – ничто в сравнении с чудовищным зрелищем множества сирот: их толпа растет день ото дня. На краю лагеря для них вырыли в ряд ямы, покрытые старым тряпьем. Они сидели в этих ямах, голова к голове, мальчики и девочки разных возрастов, брошенные и доведенные до животного состояния, оголодавшие, не имеющие никакой еды, даже хлеба, лишенные всякой человеческой помощи, прижавшиеся друг к другу и дрожащие от ночного холода. Они держали в окоченевших руках куски едва тлеющего дерева, безуспешно пытаясь согреться. Некоторые из них непрерывно плакали. Их нестриженые пожелтевшие волосы свисали на лоб, лица были липкими от грязи и слез. Эти детские глаза казались непроницаемыми, они ввалились от горя. Дети молча смотрели прямо перед собой, но на их лицах как будто запечатлелся самый горький упрек миру. Турецких военных, жандармов и солдат из конвоя не трогали ни слезы самых маленьких, ни невинные взгляды вопрошающих, удивленных глаз. Они хладнокровно высылали и убивали их. В самом деле, судьба как будто поместила на подходах к этой пустыне все ужасы земли, чтобы еще раз показать нам, что нас ожидает. Мне стало так жутко, что я убежал из лагеря с бешено колотящимся сердцем, и, хотя шел по ровной земле, голова у меня кружилась, как будто сама земля должна была вот-вот разверзнуться со всех сторон, образовав пропасть.

Все горные долины, берега всех рек усеяны лагерями отчаяния. Поток отверженных, сотен тысяч беженцев, тянется вдоль перевалов Тавра и Амана. Он замедляет свое течение у подножия гор, разбиваясь на тонкие струйки, и скользит невидимыми колоннами вниз, к равнине, чтобы затем рассеяться и исчезнуть в пустыне. Куда они идут? Куда? У этой дороги нет возврата. Я смотрю им вслед, вижу путь, который мне самому предстоит пройти, и думаю с невероятным и удивительным для меня ожесточением в сердце: «Они исполняют свое предназначение, а ты исполняй свое!»

И вот, я сижу в деревянном бараке. Снаружи дети с неопрятно отросшими волосами накидываются, как голодные звереныши, на выброшенные нами апельсинные корки. Я провожу долгие вечерние часы на маленьких станциях без света или в поездах. И веду со своими попутчиками вполне спокойные разговоры о смерти.

29 марта 1916 г.

Как описать, сколь сильно волнует меня то, что я еще существую, и эта земля до сих пор не провалилась у меня под ногами, и эти строчки донесут до Вас трепет моего дыхания? Никогда, как в эти дни, не слышал я так ясно вблизи себя шуршание смерти, не ощущал ее молчание, ее холодную улыбку. Я часто думаю: могу ли я еще жить? Имею ли еще право дышать, строить планы на будущее, фантастически нереальное, когда вокруг меня бездна мертвых глаз?

10 марта скоропостижно умер от сыпного тифа наш военный врач, и я по сей день, хотя уже прошли недели, не могу об этом говорить: меня охватывает такая боль, что я теряю покой и способность думать.
Вот уже много месяцев страшная болезнь опустошает эту бескрайнюю и всеми забытую землю. Турецкие солдаты принесли ее с собой через степь из городов Сирии и Малой Азии. Месть армян, чьи разлагающиеся мертвые тела усеивают все дороги в пустыне, все дальше протягивает свою руку, проникая в дома, больницы и палатки живых.

И вот, я ощущаю отвратительно-приторный запах лекарств и гноящихся ран, который заполнил все палаты лазарета, плыву на пароходе по Тигру из Кут эл Амары и вижу, как к каждому причалу течением прибивает новые трупы и как рядом со мной умирающие надевают на лицо маску смерти, и на меня время от времени накатывает безмолвное, дикое отчаяние: довольно! довольно!

Когда турецкое правительство весной 1915 г. приступило к осуществлению своего чудовищного проекта уничтожения с лица земли двух миллионов армян,… никто не помешал мрачным тиранам Турции в осуществлении тех мучительных истязаний, которые могут сравниться лишь с действиями обезумевшего преступника.
Так, они погнали целый народ: мужчин и женщин, стариков и детей, беременных женщин и грудных младенцев в пустыни Аравии с единственной целью – обречь всех на голодную смерть.

…Но что такое Сибирь по сравнению с пустынями Месопотамии? На обширных пространствах не увидишь ни травы, ни деревьев, ни домашнего скота, и только изредка попадается скудная растительность. Здесь нет людей, хотя бы сколько-нибудь наделенных чувством сострадания. На многие мили тянутся серые глинистые равнины, голые пустыни, камни и скалы, обвалившиеся берега рек, опаленные безжалостным солнцем. Нескончаемые осенние дожди, холодные зимние ночи, оставляющие после себя покров изморози. Кроме двух широких рек, здесь нет других источников воды. В редко встречающихся маленьких деревнях едва кормится горстка арабских бедуинов, которые живут в крайней нищете и на любого постороннего человека смотрят как охотник на желанную добычу.

Из своих жилищ, в которых они жили более двух тысячи лет, из всех частей страны, с каменистых высокогорных перевалов, с берегов Мраморного моря и из пальмовых оазисов юга армяне изгнаны в эту пустынную котловину под предлогом – звучащим как издевательство над человеческим разумом – необходимости найти им новое место жительства.

…Мужчин убивали во множестве, бросали в реку закованными в наручники и связанными друг с другом веревками и цепями; спускали со склонов гор со связанными руками и ногами; женщин и детей продавали на публичных торгах; стариков и подростков гнали по улицам смертоносными ударами палок на принудительные работы. Навеки замарав руки этими преступлениями, их мучители на этом не останавливались и продолжали преследовать народ, лишенный своих вождей и представителей, выгоняя людей из городов во все часы дня и ночи, поднимая полуодетыми с постели; они жгли селения, разоряли дома, разрушали церкви или превращали их в мечети, уводили скот; у них отбирали осла и повозку, из рук вырывали хлеб, отнимали детей, вынимали золото из волос и изо рта.

Чиновники, офицеры, солдаты и пастухи соревновались друг с другом в своей дикой жажде крови, выволакивая из школ девочек-сирот для своего скотского наслаждения. Они избивали дубинами беременных или умирающих женщин, не способных уже идти, пока те не падали посреди дороги, умирая в пыли, которая превращалась под ними в кровавую грязь.

Путешествующие по тем дорогам в ужасе отводили глаза от колонн высланных, которых подвергали дьявольским зверствам, а потом, остановившись в постоялых дворах, они находили новорожденных младенцев, выброшенных в навоз, и видели улицы, усыпанные руками, отрубленными у мальчиков, осмелившихся протянуть их в мольбе к своим истязателям.

Караваны высланных, уходивших с родины, из высокогорной Армении, насчитывали многие тысячи человек; по прибытии на окраины Алеппо их оставалось всего несколько сотен, а поля были усеяны почерневшими и распухшими трупами, которые отравляли воздух зловонием и валялись повсюду, обезображенные и обнаженные, потому что одежду их украли; или же, связанные цепями спиной к спине, они плыли по Евфрату, становясь пищей для рыб. Иногда конвойные, глумливо смеясь, сыпали немного муки в исхудавшие руки умирающих от голода людей, а те жадно облизывали их, и это лишь ненадолго отдаляло момент их смерти. Но и прибывших в Алеппо не оставляли в покое: под непонятным предлогом войны, который никто не может оправдать, уже поредевшие толпы людей, изнуренных болезнями и лихорадкой, гнали без передышки босиком за сотни миль по дорогам, раскаленным от зноя, через каменистые ущелья, по холмам без дорог к полутропическим болотам, в пустыню, где не было ничего.

Здесь они умирали: их убивали курды, обворовывали надсмотрщики, их расстреливали, вешали, травили, резали, душили, топили; они умирали от эпидемий, от жажды и голода, разлагались и становились добычей шакалов.

Дети плакали так, что умирали от плача, мужчины сводили счеты с жизнью в скалах, матери кидали своих малышей в колодцы, беременные женщины, как безумные, с песней бросались в Евфрат.

…Они умирали всеми смертями, возможными на земле во все времена.
Я видел обезумевших людей, поедавших собственные экскременты, женщин, жаривших трупы своих новорожденных детей, девушек, разрезающих еще не остывшие тела своих матерей, чтобы найти в кишечнике проглоченное золото, спрятанное таким образом от алчных надсмотрщиков. Многие лежали в развалившихся караван-сараях в кучах совершенно разложившихся трупов, безразлично ожидая смерти: сколько еще можно было продлевать свою жалкую жизнь, выискивая зерна в лошадином навозе или питаясь травой?
И все это – всего лишь малая часть того, что я видел собственными глазами, что мне рассказывали мои знакомые или случайные попутчики и что я услышал из уст самих высланных.

Печать