КО ДНЮ ОСВОБОЖДЕНИЯ ЛЕНИНГРАДА ОТ БЛОКАДЫ (глава из книги: «Исполнен долг, завещанный от Бога…»)

17 марта

Каждое утро, взяв детские саночки, я иду за водой. Путешествие это для меня значительно облегчено тем, что в огромном доме, отстоящем от нас только за один квартал, у меня есть «блат», и я получаю воду только там. Весь же наш двор ездит на Неву: добрых километра полтора в один конец, ухабистая, раскатанная дорога, крутой спуск, с которого мальчишки съезжают на собственном сидении, а взрослые либо как-то сползают, цепляясь руками и палками, либо просто сваливаются, довольно быстро докатываясь таким образом до цели – до проруби, откуда берется вода. Прорубей две: около каждой маленький хвост, обязательная ругань, грязная вода, которая не становится чище от закопченой, в саже и пепле, посуды, приносимой людьми. Все торопятся, каждый норовит обогнать соседа хотя бы на минуту и оттереть его, и каждый занят только собой. Когда, выбравшись на ровное место, какой-то мужчина оглянулся и, взяв из рук шатавшейся старушки кувшинчик, помог ей выкарабкаться на бе-рег, она взглянула на него с таким изумлением и благодарностью, с каким естественно было бы глядеть на существо уже не человеческой породы.

Итак, я езжу за водой в дом Свирьстроя. Двенадцать лет назад на его месте был чудесный пустырь, где цвели одуванчики, паслись стреноженные лошади, а под выходной сиживали люди с кирпичиком хлеба, колбасой и «маленькой». Дом строился долго, лет пяти или шести – но выстроился на славу, большой, удобный внутри и не уродливый снаружи. Снабдили его всей современной техникой: электричество, паровое отопление, радио, солярий. С осени электричество выключили; уголь, запасенный на зиму, увезли, то ли для каких-то заводов, то ли для госпиталей, радио замолчало, а солярием в петербургскую зиму обычно не пользуются. Перестала идти вода и действовать уборные. Стараниями энергичного управдома после двухмесячного перерыва воду наладили – не по квартирам, конечно, а в подвале; жильцам раздали жестяные круглые жетоны, как марки на право пользования водой; отпускать воду приставили дворничиху Лизу и разрешили свирьстроевским жильцам – и только им – брать воду два раза в день: от 9 до 11 утра и от 4 до 6 вечера.

В подвал, где идет вода, надо спускаться по небольшой – всего десять ступенек – лестнице, крутой и всегда оледенелой от неизменно проливаемой воды. Люди жадно стремятся наполнить этой редкой и драгоценной влагой ведро доверху, но у них обычно не хватает сил донести его до верха, и какая-то часть расплескивается на лестницу, на валенки, ботинки и пальто стоящих в очереди и свирепо лающихся людей. Лиза, ведающая раздачей воды, знает чуть ли не весь дом в лицо и от каждой подозрительной фигуры требует предъявления жетона. Я неизменно показываю его – он у меня зажат в кулаке и неизменно слышу: «К ведру надо привязывать, дурья башка, сколько раз говорю! ничего не слухают! что тетеревам глухим объясняешь!»

Не знаю, как справлялась Лиза коренастая плотная баба, сильная до сих пор, с несомненной подмесью добродушия к своему круто замешенному нраву – с дворницкими обязанностями, но отпуская воду, она в своей стихии. Она никогда, конечно, не слыхала ни о Кире, ни о Саргоне, ни о прочих восточных деспотах, но властью своей она упивается не меньше, чем они, и надо признать, что могущество ее, пожалуй, превосходит то, которое выпало на долю древним владыкам мира. Вряд ли во власти Кира было не дать кому-либо из своих подданных ведра воды, жизненно необходимой. Лиза может это сделать и делает: каждое утро в подвале, на лестнице и у входа толчется кучка чужаков, которые не имеют права на воду и приходят вымаливать себе кто кастрюльку, кто чайничек. Обычно их выгоняют; в редких случаях Лиза проявляет милосердие: «Ну, уж бери, сволочь, в последний раз… шляетесь, провала на вас нет».

Жильцы-счастливцы, получающие воду на законном основании, обычно приветствуют грозный аспект Лизы; бесправные пришельцы, дерзко желающие вскипятить себе чашку кипятку, представляются им нахальными узурпаторами, посягающими на чужие права. Если бы в городе еще оставались собаки, они науськивали бы их на этих злодеев, которым тоже хочется воды. Под ругань и неумолкаемую воркотню жмутся к стене и робко тянутся к крану какие-то оборванные старушки, закутанные в пестрые лоскутные одеяла или древние засаленные платки; неестественно молчаливые, преждевременно состарившиеся женщины, на лицах которых лежит несмываемая (отмывать-то нечем!) копоть от буржуек; угрюмые мальчишки с провалившимися висками, в странных кофтах, далеко ниже колен…

Однажды внизу лестницы я застала женщину с маленьким бидончиком в руках. Самодержавная Лиза не отпустила ей воды; бедняга еле выбралась наверх, умоляя осыпанных милостями водяной владычицы налить ей хоть пол-бидона. Никто не дал.

Хлеб в Ленинграде 1941/1942 г. называли «хлебушка» и склоняли в женском роде: «…стою за хлебушкой», «ем хлебушку».

19 апреля

В зиму 1941/42 г. жители Ленинграда держали экзамен на человеческое достоинство и экзаменовались у голода. Экзаменатор оказался беспощаден, а ученики оказались плохо подготовлены. (Д. С. Лихачев, переживший блокаду, пишет: «В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательными, беспримерными героями, другие – злодеями, мерзавцами, убийцами, людоедами. Середины не было. Все было настоящее. Разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса… Человеческий мозг умирал последним… Люди писали дневники, философские сочинения, научные работы, искренно, «от души» мыслили и проявляли необыкновенную твердость, не уступая давлению ветра, не поддаваясь суете и тщеславию».)

Я не буду говорить о людоедстве и поедании трупов. Сама я видела тела людей, из которых были вырезаны или вырублены большие куски; слышала рассказы о разрытых могилах, человеческих телах, разделанных как туши, об изготовлении и продаже кушаний из человеческого мяса. В моей академически-интеллигентной среде, о которой я только и буду говорить, не ели трупов и не убивали людей на котлеты, но сдвиги, произошедшие в эти страшные месяцы в душах тех, кто принадлежал к этой среде, были, вероятно, отнюдь не меньше, чем то ужасное душевное помутнение, которое превращает добропорядочного, тихого и не злого растяпу в хитрого и хищного людоеда.

Голод начался в Ленинграде уже с осени – в сентябре служащие стали получать по 200 грамм хлеба – и встречен был нами стойко. Люди недоедали и помнили, что рядом с ними такие же люди, которые недоедают так же, как они, а может быть еще и больше. Даже с соседом, не говоря уже о близком знакомом или друге, делились всем, чем могли: последним сахаром, скудной порцией каши, кусочком случайно полученного белого хлеба. Было немыслимо есть самому и видеть рядом голодного; если на чью-нибудь долю случайно выпадали крохи чего-то вкусного, его микроскопическими порциями делили в дружеском кругу, сплошь и рядом обделяя себя. Желудку было голодно, но сердцу было сыто.

Время шло, принося с собой только ухудшение. 200 граммов хлеба давно были заменены голодной нормой 125 гр., по карточкам почти ничего не давали. Голод не грозил; он как хозяин распоряжался людьми, тысячами выводя из строя слабых и нежизнеспособных; укладывая в постель тех, кто еще боролся за жизнь, ожесточая самых крепких, хотевших выжить, во что бы то ни стало. Люди вдруг догадались, что они будут более сыты, если никому не будут уделять от своего, а кое-что и прихватят у соседа. Кончилась совместная еда и угощение друг друга: каждый норовил теперь есть в одиночку, таясь от соседей. Тут был и человеческий стыд за себя, и животное озлобление на того, кто может захотеть кусочек от твоей порции. Каждый кусок съестного превратился в бесценное сокровище: это сокровище начали прятать и не спускать с него глаз, боясь, чтобы им не завладел сосед.

Люди, от века ничего не запиравшие, убирали хлеб под замок или всюду носили его с собой: если мало осталось в Ленинграде таких, кто не таскал – в большей или меньшей степени – съестного у соседей и близких, то, ручаюсь, не было ни одного человека, который никого не заподозрил в том, что его обкрадывают. В одной своей юношеской драме Клейст назвал подозрение душевной проказой – Ленинград в эту жестокую зиму был сплошной колонией прокаженных. Старая и длительная дружба, давнишнее знакомство с человеком, в нравственных качествах которого вы были уверены – ничто не спасало от подозрения в том, что ты украл. Рвались и рушились старые, казалось бы, такие прочные отношения, приносившие когда-то мир и радость: в страшной борьбе за жизнь каждый почувствовал себя одним и одиноким: рядом стояли враги, гибель которых была лишним шансом на собственную жизнь и победу.

В эти зимние месяцы с раннего утра и до вечера торопливо и деловито сновали по улицам саночки с привязанными к ним, закутанными в одеяло, а то и просто в какое-то тряпье, мертвецами, которых близкие, обычно, с выражением спешки и некоторой досады растаскивали по кладбищам и моргам. Чем больше было этих мертвецов, тем больше было надежды выжить тем, кто хотел выжить: после умерших оставался их паек, какие-то запасы продовольствия в общегородском запасе провианта; за их счет могли прибавить – и действительно прибавляли хлеба, и люди, отнюдь не представлявшие собой исчадий ада, с дрожью горького стыда и непреоборимым удовлетворением, считали, шагая по улицам: «девятнадцатый, двадцать пятый, тридцать первый».

Человеческое, оказывается, наведено очень тонким слоем на человеке. Когда этот лак сходит, то в соответствии с изменением самого существа происходят и изменения в языке. В Ленинграде зимой 1941/42 г. не разговаривали, а лаяли; не ели, а жрали; не умирали, а дохли; не жили, а выживали, не останавливаясь перед тем, чтобы перервать для этого глотку соседу.

Смерть внушала к себе уважение: люди старого покроя при встрече с покойником снимали шапки, верующие крестились. Последние минуты, которые человеческое тело пребывало здесь на земле, окружали некоторым декорумом; того, кто уходил в неведомый холод, согревали печалью, жаркой памятью, слезами, воспоминаниями и молитвой. В эту зиму смерть превратилась в одно из простых и ежедневных отправлений человеческого организма, внушавшее такую же досаду и брезгливость, как неуместное и слишком отвратительное действие желудка. «Издохшего» убирали из дому, как убирают ведро с помоями, с такой торопливой брезгливостью и досадливым сокрушением: «вот еще хлопоты навалились!»

«Свезу гроб, похороню покойника», «Продается гроб из фанеры» – там и здесь белели на стенках маленькие бумажки и среди них объявления: «продается мебель красного дерева»; «Два заграничных кожаных пальто»; «техническая библиотека» – все это за хлеб или крупу («часть можно дурандою»).

1943

ВИЭМ – Всесоюзный Институт Экспериментальной Медицины — ряд новеньких, небольших щеголеватых домиков среди деревьев, на лужайках, покрытых летом превосходным газоном или цветами. В мирное время проникнуть в ВИЭМ было делом сложным: в проходной вас останавливало несколько дюжих молодцов, подробно вас допрашивавших, переглядывавших ваши документы на свет и на ощупь, куда-то звонивших и, наконец, выпускавших вас на заветную территорию, но с таким видом, который ясно говорил, что кого- кого, но их-то вы не проведете, и они насквозь видят ваше намерение унести в кармане собственного костюма, по крайней мере памятник Собаке. Дорожки были не выметены, а вылизаны: все сверкало чистотой; внутренность здания не уступала двору в саду.

За осенние и зимние месяцы охрана, жившая на второй категории, перемерла; проходную закрыли и открыли боковой вход, на страже которого поместили какую-то довольно румяную широкорожую девицу, коротавшую свои вынужденные досуги за флиртом с ранеными из соседнего госпиталя. Документов она ни у кого не спрашивает, справок и объяснений не дает, так как сама ничего не знает. Имена сотрудников, всю жизнь проработавших в ВИЭМе ей ничего не говорят: разыскивайте их, как знаете. Так как запрета войти нет, вхожу в ВИЭМовский сад.

Широкая дорога, по которой ездят автомобили и сани, расчищена, от нее протоптаны дорожки к прежним щеголеватым домикам. Вокруг них кучи снега какого-то странного бурого и желтого цвета; это помои и нечистоты, которые выливают прямо на двор,– уборные не действуют — и которое своеобразной оградой опоясывают каждый домик. У некоторых все крыльцо завалено навозом; в коридорах и передних замерзшие желто-бурые лужи. Запах такой, что в первую минуту начинает кружиться голова.

Мне нужен стационар, и все встречные,– то есть те, кто из них разговаривает – посылают меня в разные стороны. Вхожу в какую-то светлую просторную комнату: у большого венецианского окна пожилой человек с инструментом в руках ладит раму. Вокруг плиты, по-видимому, недавно вытопленной, кучка женщин, молодых и пожилых, и несколько подростков. Все стоят, опершись руками о плиту совершенно молча. Я задаю вопрос один раз, другой, третий: никто не отвечает, не поворачивается, не шевелится. От плиты отрывается мальчик лет 15-ти с черепом, а не лицом, туго-туго обтянутым белой, как бумага кожей, и медленной, неживой походкой проходит мимо меня. Я спрашиваю его в упор, в лоб – он молчит, как молчат у плиты, как молчат стены, дверь, потолок. И только столяр, сжалившись надо мной, произносит: «Ступайте, тут вот направо или налево».

15 февраля – последний день масленицы – оказался для меня действительно масленичным. Вечером в Очаге мне подали три толстых больших блина, густо смазанных повидлом и еще присыпанных сахаром. И я не могу забыть этот день, как помню день последнего экзамена на Бестужевских курсах, день получения стипендии, дни своих удачных докладов, как день – мне страшно и стыдно это сказать – как день смерти моей матери.

1943

Апрель. На днях прохожу по Малому мимо бывшего дровяного склада, и вдруг из-под ворот густой басовитый собачий лай. Кажется, ни Моцарта, ни Баха не слушала я с таким наслаждением, как этого злющего пса, заливавшегося на все лады, видимо сытого и довольного жизнью. Даже в забор постучала, чтоб еще полаял.
– Авдотья Степановна, здравствуйте! живы! а как Иван?
– Помер Иван, за 5 граммов крупы помер.
– То есть как?
– А так! в эти заведения, где подкармливают, надо карточки сдавать. Я и понесла, а у меня пять граммов было вырезано, вот и не взяли Ивана.
– А вы ни у кого…
– Да кто бы дал!
В зиму 1941/42 г. люди, бравшие в руки перо только тогда, когда расписывались в получении зарплаты, вели дневники: записывали каждый день, что они ели.

26 апреля

Рано утром услышала петуха…

Печать