ЛЮБОВЬ ВОПЛОЩЕННАЯ (Книга первая. Глава первая)

ВОСПОМИНАНИЯ МАРИИ СЕРГЕЕВНЫ ТРОФИМОВОЙ

ТИХВИН

РОДИТЕЛИ

Мама и папа родились близ города Устюжны в деревне Хотыль на реке Мологе. У мамы было еще два брата – Иван и Яков. Маме едва исполнилось 16 лет, как на одной неделе умерли ее родители. Ее отец, Василий давно болел желудком, а мама – Наталья заразилась тифом: болезнь была скоротечной и она умерла. Отец с трудом встал с кровати, посмотрел на умирающую жену и сказал, указывая на область живота:
– Все здесь оторвалось у меня,– и тоже скончался.
Хоронили их вместе. Идя за гробом, мама упала от горя, соседи подняли девочку и помогли дойти до кладбища.

Опекал детей после смерти родителей дедушка Григорий, который прожил 94 года. Чтобы прокормить себя и братьев, мама стала шить мужские рубашки и кофточки для женщин.

Хотела она уйти в монастырь, чтобы подвизаться вдали от суеты и мирских забот. В окрестном лесу жил благодатный старец, к которому многие обращались за советом (имени его я не запомнила). Мама вместе со своей подругой решила пойти к этому старцу за благословением на монашеский подвиг. Старец сразу благословил подругу на монашество, но лишь только мама открыла дверь кельи, старец громко сказал:
– Снег идет, снег идет, а молодые-то поехали венчаться.

Больше ничего она не услышала и сразу поняла, что нет благословения идти в монастырь, раз старец сказал о венчании, и продолжала воспитывать сирот-братьев. О словах прозорливого старца мама вспомнила в день своей свадьбы. Когда ехала она венчаться со своим избранником, густой снег валил крупными хлопьями. Снег провожал маму и в день ее похорон в последнем пути на тихвинское кладбище.

Вышла она замуж за юношу из своей деревни Трофимова Сергея Михайловича. Его маму звали Каллисфения, она была грамотной и работала разносчицей почты по ближним и дальним деревням. Деньги, которые приходилось доставлять, носила завернутыми под косами. Хотела Каллисфения сосватать за сына богатую девушку, а он полюбил маму – бесприданницу и круглую сироту. Против воли матери женился он на Татьяне, сделал по-своему. Свекровь невзлюбила бедную невестку и когда мама заболела дизентерией и упала в сенях, она даже не вышла ее поднять. Но, прожив с невесткой много лет, полюбила ее за кротость, милосердие и любовь к людям. Перед кончиной своей Каллисфения со слезами просила у мамы прощения, говоря:
– Прости меня, я не знала, какая ты добрая, славная, всё претерпела и от меня, и от сына.
А мама давно ее простила.

Папа с бабушкой и мамой переехали в город Тихвин, где он поступил на работу приказчиком у богатого купца Ялунера. Родились дети: Александр, Михаил, затем я; через два года сестра Валя и лишь только через десять лет появилась Тонечка. Бабушка Каллисфения очень любила внуков, а про меня говорила, что я – вылитый ее портрет.

Папа тоже очень любил детей и искренне радовался каждому появившемуся на свет ребенку. Я помню, как он ликовал, когда родилась Тонечка, а ведь ему было тогда под пятьдесят. Мама разрешила нам с сестрой Валей самим выбрать сестренке имя. Мы долго изучали церковный календарь и, наконец, предложили назвать девочку Антониной. Родители согласились с нашим выбором.

На моей памяти родители один раз ездили на родину. Сели на поезд Тихвин-Вологда, сошли на каком-то глухом полустанке. Вокруг болота. Два села рядом, в пределах видимости, а чтобы дойти, десять верст нужно дать кругом. До нашей деревни через болото проложена была гать из бревен. Мама рассказывала, что не могла ехать на подводе, так сильно трясло на этих бревнах. Поэтому весь путь прошла пешком. То был тихий край, никаких машин не было, добирались на лошадях.

Однажды в наш дом вошла цыганка и начала выманивать у мамы вещь за вещью, видимо гипнозом. Входит бабушка и видит, что у цыганки целый подол наших вещей. Она вытряхнула все вещи, накричала на цыганку, и та ушла ни с чем. И потом бабушка воспитала в нас, девочках, такой страх к цыганам, что когда они появлялись на нашей улице, мы с сестрой убегали во двор и ворота закрывали на задвижку.

В нашей семье было пятеро детей – два сына и три дочери Сначала мы снимали жилье в доме на Московской улице; потом папа купил амбар и построил небольшой домик на берегу Вязитского ручья. Из окон дома, вдали виднелись величественные храмы Тихвинского мужского монастыря и часть его стены. Эту стену, ограждающую обитель, после революции пытались разобрать, но ничего не получилось. Тогда взорвали стену в одном месте, но ни одного целого кирпича извлечь не смогли, так крепка была кладка, и отказались от дальнейшего разрушения. А теперь бо́льшая часть монастырской ограды восстановлена.

Ежегодно 9 июля город прославлял Тихвинскую икону Божией Матери. Чудотворная икона выносилась из храма, ставилась на высокой подставке, и множество народа проходило под образом в надежде на помощь и заступление Царицы Небесной.

Благочестивые родители мои Сергей Михайлович Трофимов и Татьяна Васильевна (до замужества – Егорова) старались воспитать детей в вере, любви, уважении друг к другу и труде, каждому по силе.

В молодости маме посчастливилось получить благословение великого подвижника. В Тихвин приезжал отец Иоанн Кронштадтский. Когда его провожали в Петербург, собрался весь город. Мама с трудом пробралась сквозь людскую стену, прыгнула на подножку кареты, в которой он ехал, и отец Иоанн ее благословил.

Папа был честным и трудолюбивым человеком, с детства рос без отца. В юности он нашел клад старинных монет, и все сдал в казну. Был он очень живым и жизнерадостным человеком. Работал мальчиком у купца, а потом на практике изучил торговое дело и стал приказчиком: закупал и доставлял товары хозяину из городов Волги, Сибири и других мест – муку, крупу, сахар, мануфактуру. У хозяина были собственные баржи, на которых папа совершал дальние поездки. Тогда еще идеально действовала Тихвинская водная система, так что товары из самых отдаленных мест можно было доставлять в Тихвин по воде. Пока не родились первые дети, мама плавала на этих баржах вместе с папой: она было там за повариху.

Когда папа работал приказчиком, то в одной из поездок в Сибирь за товаром заболел оспой. Целый месяц лежал он без сознания. Мама чувствовала, что папе плохо, и горячо, со слезами молилась о нем. Видно, вымолила, потому что его буквально вытащили из лап смерти. После болезни его лицо осталось обезображенным оспой.

До революции папа зарабатывал хорошо, денег хватало для содержания увеличивающейся семьи. Папа покупал золотые вещи и монеты,– они очень пригодились нам, когда мама заболела: папа сдавал их в торгсин и покупал дефицитные продукты для больной.

С нами жил, кроме бабушки Каллисфении, еще и мой прадед Григорий (мамин дедушка),– благообразный, с бородой, высокий, удивительно крепкий и ладный. Помню, когда ему было за девяносто лет, он отбивал и точил косу. Кроме того, постоянно что-то делал по дому и в огороде. Умер он в возрасте девяноста четырех лет. Конечно, большим подспорьем для нашей семьи было хозяйство и огород.

После революции папу назначили заведующим продуктовым складом Леноблторга в Тихвине. Все продовольственные товары из склада распределялись и отпускались кооперативам деревень. Никакой техники не было – вся погрузка проводилась рабочими-крючниками.

Мама была человеком удивительной доброты. Ни один нищий не проходил мимо нашего дома не ода́ренным, не обласканным. Мама постоянно принимала нищих и странников, кормила их. Были среди них такие, что обошли всю Русскую землю, некоторые доходили до Афона и Иерусалима с котомкой и дорожным посохом. Они очень много повидали на своем веку, и так интересно и поучительно было слушать их рассказы.

Мама говорила мне:
– Доченька, подавай, что можешь, нищим, никогда не пропускай бедного человека, просящего во имя Господа и тогда благословение Божие не оставит тебя.
Я всю жизнь старалась следовать этому завету своей любимой мамы.

Часто к нам приходили (пока папа был на работе) бедные люди. Помню Нину,– она происходила из некогда богатой семьи, пережила личную драму. Любимый мужчина, офицер увез ее из дома, а затем покинул, и она лишилась разума. Стоя в комнате у зеркала, она примеряла огромный бархатный вишневого цвета берет и любовалась собой. Жила она в бывшей келье Тихвинского монастыря. Там жило много несчастных, бедных людей, каждый в своем углу. Целый корпус они занимали. Чтобы прокормиться, Нина играла на пианино в немом кино. Я смотрела фильмы в ее сопровождении. Она очень эмоционально отзывалась музыкой на все события немых сцен и играла то грустные и задумчивые мелодии, то веселые, бравурные.

Иногда приходила к нам Ганя – одинокая женщина, больная раком. Сидя на стуле и покачиваясь из стороны в сторону от нестерпимой боли, она пила с мамой чай и делилась своим горем. Почему-то она любила чай с селедкой. Мама подавала ей к чаю селедку и, когда Ганя уходила, мы удивлялись ее вкусам.

Еще бывал в нашем доме блаженный Тимоша. Однажды мама пригласила его помыться у нас в бане. В огороде стояла небольшая бревенчатая банька. У всех соседей, как и у нас в то время в огороде строились бани. Пошел он мыться, а брат Миша увидел, что в баню вошел чужой, весь в черной одежде человек, схватил ружье, побежал к бане и стал кричать:
– Выходи, стрелять буду!
Тимоша вышел и говорит:
– Мама твоя разрешила мне помыться.
Тут же мама подошла, и все уладилось; после этого мы вместе пили чай.

Как-то сообщили, что Тимоша заболел, лежит прикованный к постели, не может встать. Знакомые добрые люди собрали из-под него грязное постельное белье и рубашки и принесли нашей маме стирать. Она все прокипятила в щелоке с какими-то травами, высушила, отгладила и отдала для передачи больному. (Щелок делался из древесной золы, и в нем стирали, так как мыла не было). Все эти несчастные люди, находившие приют у моей мамы, вскоре умерли.

Говоря о маме, невозможно не вспомнить строки Некрасова о русской женщине, которые очень точно передают ее черты: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…» Так и было в ее жизни. Однажды в Тихвине загорелся дом, в котором остался младенец. Дом полыхал, но никто уже не решался войти в него, чтобы спасти плачущего ребенка, хотя немало народа собралось вокруг. Мама моя, не раздумывая завернула голову шалью, вошла в горящий дом и скоро вышла, неся завернутого в ее шаль младенца.

Мама была тихая, молчаливая и кроткая. Но папа постоянно обсуждал с ней все дела и возникавшие проблемы, и она всегда давала мудрый совет, который папа чаще всего принимал. Удивительным было ее смирение. Когда папа начал выпивать, она ни разу не укорила его.

В детстве у меня обнаружили порок сердца, и врачи сказали родителям, что дочь ваша вряд ли долго проживет с таким заболеванием. Но видно, мама крепко молилась, и безо всякого лечения Господь устроил так, что я не чувствовала этой болезни и до восьмидесяти лет сердце меня особенно не беспокоило.

Два раза в раннем детстве я терялась, но меня приводили домой, и мама не успевала испугаться, так как не знала, что девочка пропала. Очень смутно помню, как я захотела погулять, вышла из дома и пошла по улице. На мосту через реку Тихвинку у монастыря встретила меня соседка и с удивлением спросила, куда это я такая маленькая иду одна. Я ответила, что иду на вокзал. А что это такое – не знала. Соседка все поняла, взяла меня за руку, и я охотно пошла с ней домой, мама приняла беглянку и потом строго поглядывала за маленькой любительницей путешествий.

На Спасов день в Тихвине отмечался праздник на Спасовской улице. Все, кто жили на этой улице, приглашали гостей: родных, близких, друзей. Мама подруги, с которой мы играли на улице, взяла нас с собой на праздник. Не помню как получилось, но, подойдя к дому своих знакомых, она пошла с моей подругой в гости, а меня оставила на улице. Я села на лавочку у дома и долго сидела, но никто не приглашал меня. Тогда я захотела вернуться домой, а дороги не знаю. Вышла со двора и начала горько плакать. Появилась незнакомая женщина и стала спрашивать, о чем я плачу. Я сказала ей, что не знаю, как дойти до мамы. Фамилии своей я назвать не могла, но имя папы – Сергей Михайлович и то, что он заведует складом на площади, а также имя мамы – Татьяна Васильевна, я назвала. К счастью женщина знала моих родителей и привела меня к маме. Та ахнула, заволновалась, поблагодарила доброго человека.

Однажды мама начала читать Евангелие, а мы с сестрой стояли у стола, за которым она сидела. И вдруг мы, глядя друг на друга, громко начали смеяться, как иногда смеются дети, сами не зная отчего. Мама спокойно говорит:
– Девочки, не мешайте.
А мы не можем удержаться, смеемся еще громче. Тогда она строго сказала:
– Выйдите!
Мы выбежали из дома, и сразу же расхотелось смеяться, даже удивились, почему мешали маме.

Доброта мамы к бедным людям чуть не обернулась для семьи бедой. В это время на собраниях профсоюзов проводились «чистки». Состоялось собрание всех членов профсоюза Совторгслужащих, в котором состоял отец. На этом собрании каждого вызывали на сцену для «отчета». Дошла очередь до папы; он рассказал свою биографию, ответил на вопросы из зала. Все было как будто в порядке. Но вдруг кто-то встает и говорит тоном обвинителя:
– Твоя жена принимает всех нищих в доме и кормит каких-то бродяг.
На это папа ответил, что когда он бывает дома, то к нам никто не приходит, а кого принимает жена в его отсутствии, ему неведомо,– это уж ее дело. Все посмеялись, на том и кончилась проверка. Чистка прошла благополучно.

Потом начались обыски по всему городу. В три часа ночи пришли и в наш дом несколько людей «в штатском» и сказали, что ищут драгоценности и все, что не положено держать. Мама попросила разрешения пойти предупредить спящих детей, чтобы те не испугались, и вошла в комнату, где мы все спали. Братья где-то на улице нашли револьвер, принесли домой, и прятали его под моим матрацем. Мама быстро схватила этот револьвер и спрятала на груди. Может, это был и не настоящий револьвер,– я так и не знаю. Больше его в доме не видели. Мальчики собирали коллекцию старинных бумажных денег, которые вышли из употребления – керенки, царские ассигнации. Они уже никому не были нужны, и братья эти деньги вклеивали в устаревший «Справочник дорог». Проверявшие придрались к этой книге. Папа подробно объяснил им о коллекционировании, о собирательстве старины, о значении этого. Слава Богу, все обошлось, и ночные гости ушли.

Один за другим закрывались городские храмы. Перестали действовать, монастыри: монахи разбрелись кто куда. Рассказывали, что одна манатейная монахиня вышла замуж за хорошего человека, но все время плакала о содеянном. Мантия висела у нее в гардеробе. Видя это, муж сжег мантию, но это не утешило женщину.

Однажды прибежала к нам знакомая, она была взволнована и возбуждена:
– Власти закрывают храм в городе, много народа туда побежало спасать церковь, не дать этого сделать, побежим и мы.
Мама соскочила со стула (она в это время кормила грудью сестренку) и стала искать теплый платок, но в это время вошел старший брат Саша, уже юноша, положил руки маме на плечи и посадил ее снова на стул. Он стал горячо убеждать ее не делать этого, что все равно бесполезно, там уже войска подошли, а пятеро ее детей останутся сиротами. Тогда мама горько заплакала и послушалась его. Брат оказался прав: когда народ собрался вокруг храма, не давая выносить иконы и утварь, прибыл отряд красноармейцев, храм оцепили, и всех, кто собрался для защиты церкви, арестовали и куда-то увезли. Никто из них домой не вернулся. Мама благодарила сына. Но я никогда не видела, чтобы мама так рыдала:
– Доченька, как же так,– ничего мы не можем сделать!

На наших глазах исчезали и погибали лучшие люди города,– дворяне, бывшие офицеры, купцы, торговцы, но ничего сделать было нельзя,– все равно советская власть пересилила.

Был у нас в Тихвине и такой случай. На борту грузовой машины кто-то нарисовал мелом свастику, а шофер не заметил и проехал по городу. Почти сразу нашлись люди, которые доложили «куда следует», и шофера арестовали. Домой он уже не вернулся.

Была у мамы подруга, ее землячка монахиня мать Феофания (Феодосия Егорова). В Тихвинском Введенском монастыре она несла послушание на складе, на засолке и консервировании овощей для сестер. Иногда с разрешения игуменьи она брала меня в монастырь на недельку пожить. Все там было так красиво, аккуратно, чисто. Мать Феофания жила с келейницей. Меня все любили и баловали. В свободное от служб и послушаний время монахини никогда не сидели без дела, а вышивали бисером пелены, вязали по заказу шерстяные кофты мирянам, шили белье, стегали одеяла. Одна послушница была родом из Карелии, плохо разговаривала по-русски. Помню, как однажды вечером мы сидели и беседовали в келье, а эта девушка посмотрела в окно и сказала:
– Вон ён идёт.
Все подбежали к окну, интересно кто же, ведь мужчин на территорию монастыря не пускали? Оказалось, по монастырскому двору шла игуменья Иоанникия.

Однажды я забралась в кладовую и увидела там мешки с бисером: сестры использовали его для украшения богослужебных предметов. В каждом мешке находился бисер одного цвета. Он был такой красивый, и я стала играть, смешивая бисеринки из разных мешков. За этим занятием меня и застала мать Феофания. Увидев, что я натворила, она не стала меня ругать, но объяснила, что этого не нужно делать, в монастыре на все занятия нужно спрашивать благословение, и слова ее я хорошо запомнила, хотя была еще маленькая. Игумении матушка ничего не рассказала о моих «подвигах», но долго ей пришлось разбирать бисер, снова раскладывая его по цвету.

Мать Феофания в молодости сильно заболела и думала, что умрет. Отец любил ее и, сидя у постели умирающей, молил Господа сохранить ей жизнь, обещая отдать дочь в монастырь. В ту же ночь она пришла в сознание и быстро поправилась. Когда она выросла, полюбила одного юношу, но не ослушалась родителей и обет отцовский исполнила. Я не чувствовала, чтобы матушка когда-нибудь пожалела об этом. Однажды у нее на складе кто-то унес первый кочан капусты, и игуменья ее наказала. Наказание было такое: во время обеда в трапезной наказанная должна была стоять и молиться, пока все не поедят, а потом уже приступить к трапезе. Вспоминая об этом случае, матушка говорила, что весь обед проплакала.

Был в жизни матушки Феофании случай, когда она находилась в летаргическом сне,– после чего стала еще более строгой и собранной, подолгу молилась. Ее спрашивали, что видела она в это время, но она отвечала:
– Бог не благословил рассказывать.

После закрытия монастыря мой папа взял матушку к себе на работу. На складе Леноблторга, которым папа заведовал, она солила в огромных деревянных бочках капусту и огурцы. Сама выращивала тут же у склада на грядках укроп и все, что требовалось для засолки. Огурцы и капуста были хрустящими, очень вкусными, и к папе приезжали даже из Петрограда (потом – Ленинграда) оптовые покупатели-кооператоры. Матушка доработала там до пенсии. Когда мы, старшие дети уехали из дома, она постоянно навещала нашу младшую сестренку до самой своей кончины.

В Березовике, неподалеку от Тихвина, жила семья Чаловых,– мои родители были дружны с ними. Мать Феофания часто приезжала к ним и уединялась с хозяйкой дома – Феодосией Егоровной. Они подолгу беседовали, в основном о духовных предметах. Матушка Феофания была прозорливой. Вспоминается один случай, рассказанный сестрой Тоней. Тетя Феня Чалова спросила матушку в 1943 году:
– Когда война кончится?
– В сентябре кончится,– ответила матушка.
Сестра запомнила эти слова и когда Победа пришла 9 мая 1945 года, то подумала, что матушка ошиблась. Но тут началась война с Японией, которая закончилась в сентябре, так что слова матушки в точности исполнились.

Печать