Обретенного коня я назвала Жемчугом. Он сразу стал откликаться на кличку и так полюбил меня, как, наверное, никто из животных не любил ни до, ни после этого. Благодаря общению с Жемчугом мне открылось, насколько глубоко могут животные чувствовать происходящее, и что они – действительно наши меньшие братья, и способны совершать ради людей удивительные подвиги, преодолевая страх смерти и опасности. Мой любимый Жемчуг несколько раз спасал меня от верной гибели, спасал своей любовью, терпением, кротостью и силой. Когда я его тихонько подзывала, он заржет, подбежит ко мне и начинает ласкаться. Я его глажу, а он заглядывает мне в глаза, я чувствую его радость, его любовь и нежную преданность. Иногда мне казалось, что он вот-вот заговорит. Его не нужно было понукать или направлять вожжами: он сам выбирал дорогу и делал это куда лучше меня. Мне нужно было просто довериться ему, и мой друг всегда привозил меня в нужное место, иногда очень далеко отстоящее от нашего местоположения. А уж когда нужно было возвращаться домой, мой Жемчуг мчался, как стрела.
Во время движения моя ферма отстала от основной группы нашего совхоза. Какой-то мужчина быстро шел по дороге и, остановившись, сказал, что впереди немцы, мы окружены, и дальше двигаться нельзя. Все заволновались, не зная, что делать. Я остановила обоз, просила всех не нервничать, остановиться на отдых, заниматься делами, а я одна поеду на связь со своими, и пусть все меня ждут, сколько бы ни пришлось. Доехав до ближайшего селения, я встретила у колодца женщину, которая объяснила, что вчера шли наши танки, но все подумали, что немецкие, и спешно эвакуировались. Я поняла, что сообщение мужчины было ошибочным. Мы все очень боялись встречи с врагами. Мне рассказали впоследствии, как в нашем совхозе фашисты спросили у мальчика на ферме:
– Кто у вас здесь начальник? – Он ответил, указывая на свою маму:
– У нас есть зоотехник. Фашист тут же из автомата прошил ее очередью прямо на глазах у сына.
Не раз пролетали над нами немецкие самолеты, но как-то проносило: фашисты не бомбили, а только пугали, давая несколько пулеметных очередей. Господь оберегал нас. Но однажды бомбы посыпались прямо на нас. Фашисты совершили налет на нашу отару. Как это страшно: гудят сирены, падают бомбы цепочкой одна за другой, мы их видим своими глазами, а спрятаться негде, на сотни километров вокруг – открытая степь. Потом начались взрывы, животные ревут, сбиваются в кучи, бегут в разные стороны. Потом новые заходы – и снова разрывы, гибель людей и животных…Долго собирали мы скот после налета, от многочисленных взрывов поднялись тучи пыли, и мы не могли понять, в какую сторону идти.
Обычно мы видели дым от вечерних костров впереди идущей отары, а тут ничего не стало видно. Собрала я чабанов, чтобы решить, как поступить дальше. Посовещавшись, приняли мое предложение: оставаться всем на месте, пока я не доберусь на двуколке до ушедших вперед отар, ожидая моего возвращения. В это время ко мне подбежала молодая женщина Фира и со слезами начала умолять не покидать их. Она не смогла выехать в эвакуацию и попросила взять ее с двумя детьми. Еле-еле удалось мне уговорить своих сотрудников, чтобы дали им место на повозке. Я ее долго успокаивала и обещала вернуться. Подходили ко мне и плакали жены чабанов; они почему-то тоже думали, что я не вернусь, ведь только у меня были кони. Но что было делать? Надо было спасать людей и животных. Тогда я распрягла своего Жемчуга, села на него верхом (седла, конечно, не было) и поскакала на поиски наших.
Долго скакала я по степи и догнала-таки своих. Мы договорились, что все остальные отары остановятся, и будут ожидать, пока мы не подтянемся. Тут же я развернулась и отправилась назад. Но день уже склонился к вечеру, стало быстро темнеть, а я могла ориентироваться только по солнцу. Ехать дальше было бессмысленно. Тем более, что я смертельно устала и переволновалась, поэтому решила отдохнуть прямо в поле. Нигде ни души, ни звука. Зеленый ковер тянется до горизонта. Распрягла лошадь, надела на ноги ей путы (веревка с застегивающейся петлей), чтобы далеко не ушла, буквально повалилась на землю и мгновенно заснула.
Еще не взошло солнце, когда я проснулась и увидела: кругом густой туман, вся степь покрыта какой-то хмарью, так что солнца не видно, а коня моего нет. Что я пережила в эти минуты? Одна в безлюдном месте и без средств передвижения. Куда идти, не знаю; ни воды, ни еды с собой, меня ждут сотни людей, все отары стоят. Я и плакала, и молилась: «Божия Матерь, помоги!» Попыталась кричать, но кто же откликнется? Начала бегать во все стороны и звать лошадь по кличке: «Жемчуг, Жемчуг, где ты?» И вдруг услышала тихое ржание. Как же возликовало мое сердце! Видимость плохая, но я побежала в ту сторону, откуда услышала ржание и вскоре увидела, как мой Жемчуг жует траву, путы развязаны, и он спокойно пасется на просторе. От радости я гладила его голову, прижимала к себе, что-то говорила. А тут и солнце появилось, так что мне было уже понятно, куда направить коня. Быстро домчались мы до своих. Первой ко мне бросилась Фира со словами:
– Простите, мы думали, что вы оставили нас!
– Да как же, неужели я могла такое сделать?
Как же все радовались, что всё закончилось благополучно; и снова двинулись мы в путь и догнали свой совхоз. Я благодарила Господа за спасение; то, что я вернулась, воспринимала, как чудо.
В пути я заболела лихорадкой и думала уже, что пришел конец. Лежала я почти без сознания в крытой повозке одного из чабанов. Там были деревянные нары, конечно, никакого белья не было и в помине. Очень хотелось выпить горячей воды или чаю, но не было возможности, так как мы должны были продвигаться, немцы подходили сзади все ближе. Наконец, кто-то сжалился, отару остановили, женщины развели костер и вскипятили воду. С каким наслаждением пила тогда я эту воду, она меня буквально спасла от смерти, и я до сего дня помню ее вкус и жар.
Вступили мы в необозримые калмыцкие степи, где на много километров нет воды. Изредка попадаются колодцы, очень глубокие. Для питья везли бочки с водой. Два дня шли овцы по жаре без воды, а на третий – за километр или больше – животные сами почувствовали воду и вдруг побежали, все отары, тысячи голов. Мы пытались сдержать их, да где там! Ничего не получилось. Стоял сплошной гуд, рев от блеяния огромного количества животных. Добежав до озера, овцы начинали жадно и долго пить. Некоторые не вынесли и заболели – пришлось прирезать их на питание.
Однажды обоз тронулся, но вижу вдали, что кто-то остался. Подойдя поближе, я увидела, что на дороге сидит на чемодане и плачет наша Фира с детьми. Я спросила, в чем дело, и Фира ответила, что ее выгнали с повозки. Я остановила движение и стала выяснять у чабанов, почему они ссадили женщину с детьми. Оказалось, что через много дней пути чабаны возмутились: она с детьми только ест и ничего не делает, а лишь сидит на повозке и нагружает волов, когда тем надо отдохнуть. И сами чабаны из-за нее не могут передохнуть после тяжелой работы. Ведет же себя высокомерно, не просит, а требует для себя разных услуг, а сама не умеет ни готовить, ни стирать, вообще ничего не может. Поэтому пусть сама добирается, как сможет, а им это надоело. Увидев меня, Фира стала говорить, что она еврейка, и если попадет в руки к немцам, то ее расстреляют, просила меня взять хотя бы детей, которые ехали с нами с самого начала. Я стала убеждать чабанов не делать этого, а дать женщине посильную работу. Предложила поставить ее управлять волами, которые везли бочку с водой. Нужно было идти рядом с ними и вести, или, когда устанешь, сесть на повозку и говорить: «Цоб, цобе», то есть повернуть вправо или влево – и волы слушались. Мои спутники согласились, и все уладилось. На первой же станции по желанию Фиры ее с детьми отправили поездом в тыл.
Когда шли по степи, я стирала свое белье в лужах и озерках. Прополощу и повешу на кусты или на свою двуколку, если мы двигались,– и очень чистое белье получалось. Солнышко все очищало безо всякого мыла и порошка. Во время нашего исхода питались мы в основном мясом животных. Особенно трудно было без соли и без хлеба. Когда дошли до озера Баскунчак, то накололи куски соли, каждый взял к себе в повозку, сколько смог, и когда готовили еду, могли посолить – соли нам хватило до конца пути. Жили мы очень дружно, заботились друг о друге. Мне приходилось всех подбадривать, убеждать, что мы дойдем до цели и что обязательно победим врага. Общая беда сплачивала нас. А я старалась быть веселой и бодрой и видела, что это так хорошо действовало на моих спутников. Окружавшие удивлялись, почему я не плачу, и как мне удается быть такой спокойной и веселой. Но я плакала тихо, так, чтобы никто не видел. Знали бы они, сколько слез я пролила, когда оставалась одна. А помогал мне Господь и Матерь Божия, это Их милостью и любовью смогли мы дойти до цели. В нескольких километрах от берегов Волги нам встретилось много раненных у Сталинграда солдат. Никакого транспорта не было. Шли они группами по два, по три человека, взяв друг друга под руки, поддерживая, помогая двигаться в тыл.
Если солдат был с раненой ногой, его вели с двух сторон раненные в руку, или вообще безрукие, многие с обвязанными головами. Невозможно было без слез смотреть на них. Я никого из них не пропускала, не накормив. Мы резали баранов, сразу же свежевали их, разводили костер и жарили мясо. Думаю, что многие из них помнят о нашем добре. Мне давали справки, что животных взяли на нужды Красной Армии, и мы шли дальше. Особенно много раненых было, когда мы подходили к Волге. Днем и ночью, почти без передышки, немецкие самолеты бомбили окрестности, так что не было ни единого целого дома, все было сожжено и разрушено. За все время пути мы не знали, где наши, а где немецкие войска, каково состояние фронта; мы просто гнали наше достояние – наших животных – вглубь России. И нам удалось к осени дойти до Волги. Сколько же километров мы прошли от Украины до Приуралья! Наконец, мы у цели: на Аксайской переправе через Волгу.
Сюда подошли уже несколько совхозов: масса скота, множество людей. Переправлялись на пароме, но он был совсем небольшим, и животных перевозили весь день. Первым переправили на пароме крупный рогатый скот. На середине реки с парома упал теленочек, и какое-то время плыл вслед за нами, но мы уже никак не могли его спасти. Никогда не забуду его взгляда: он плакал, как могут плакать только люди. И я тоже плакала, и такая жалость сжала сердце. Но что я могла сделать? К счастью, я не увидела, как он утонул. Но мне кажется, что когда я буду умирать, этот взгляд теленочка уйдет со мной…
Затем начали загонять на паром отары овец. Сходни узкие, погнали овец, а одна из них прыгнула в воду – вслед за ней стали прыгать и остальные. У овец такой характер, что если одна что-то сделает, то и остальные повторяют. Недаром есть выражение «как стадо баранов». Сначала мы встали стеной, не пуская овец к воде, а они все равно лезут, прорываются и прыгают в воду, около тридцати оказались в волжских водах. Нам ничего не оставалось делать, как тоже броситься в ледяную осеннюю воду, руками ловить и поднимать на паром обезумевших животных. Вокруг кричат, мол, скорее, скорее, немцы близко. Сколько мы промучились, это не описать. Когда эта тяжкая переправа была закончена, все буквально валились с ног от усталости, холода и голода. Решили развести костры прямо на берегу и заночевать. Но почему-то я точно знала, что нам нельзя оставаться здесь. У меня откуда-то появилась энергия, и я стала убеждать директора совхоза в том, что нужно отойти от Волги хотя бы на несколько километров. Часть отар осталась на берегу, но большинство, в том числе и все, кто шли со мной, двинулись вглубь степи от берега. Изможденные люди и слышать не хотели об этом, но я настояла, и хотя с обидами и недовольством, но мы все же прошли вместе с животными километров пять-шесть от переправы и остановились на ночлег. Той же ночью стало очевидно для всех, что мы тем самым спаслись от верной гибели. Ночью немцы бомбили переправу и все побережье. Горели склады, дома, баржи, нефть разлилась по реке и вспыхнула. Даже издали было видно огромное пламя, поднимавшееся к небу, как будто горела вся река. Из тех, кто остался на том берегу, мало кто уцелел, но нас Господь спас от гибели. А меня многие благодарили за то, что убедила их отойти от берега, несмотря на усталость. На следующий день после переправы выпал первый снег. С каждым днем становилось все холоднее, а теплых вещей у меня не было. Спасал пуховый платок – единственная сохранившаяся до сих пор из моего гардероба вещь.
(Когда я заболевал, мама всегда закутывала меня в этот платок. Если кто-то из приходивших в наш дом замерзал или заболевал, мама тотчас давала этот поистине чудодейственный платок. Он не только грел, но и целил от болезни.)
Наш исход завершился в Саратовской области. Направили нас в совхоз «Перелюбский». Директор совхоза потребовал от меня подробный отчет о соответствии количества голов скота с принесенными документами. Во время пути, я постоянно давала овец нашим солдатам для пищи, но предусмотрительно брала справки о том, что животные взяты на нужды Красной Армии. Это и спасло меня от суда, которым угрожали, если будет недостача животных. Я была счастлива, что нам удалось выполнить задание. Ведь благодаря этому переходу была спасена и сохранена для Родины ценнейшая порода тонкорунных овец…
Мария Сергеевна Трофимова
Добавьте комментарий